Дильшат Мамажанов — Заведующий инфекционным отделением Ноокатской территориальной больницы

— Расскажите, пожалуйста, о себе и о том, как вы первый раз столкнулись с инфекцией в своём регионе.
— Здравствуйте, меня зовут Дильшат Мамажанов. Я в то время работал в очаге и заведовал отделением. Мы в первый раз столкнулись коронавирусом 18 марта. Тогда были только слухи, что коронавирус может просочиться к нам, мы не знали о его признаках и, конечно, не были готовы. И первыми, кто занёс вирус в страну, были люди, которые приехали из умры. Тогда и столкнулись с COVID-19.
— В страну прилетели первые заражённые 18 марта 2020 года. Получается, это были ваши первые пациенты?
— Да, в Кыргызстане они были нашими первыми пациентами.
— А что за больница была?
— Ноокатская территориальная больница в Ошской области.
— Как вы восприняли информацию о том, что, во-первых, в Кыргызстане появились первые заражённые коронавирусом, а во-вторых, это ваши пациенты и они едут к вам?
— Ноокат — такое место, где живут люди, считающиеся религиозными. Они ездят в умру, в Мекку. К нам поступила информация, что в аэропорту не было обсервации, их сразу домой отправляли, они прилетели. Помню, первые три пациента прибыли к нам с пневмонией, с температурой и симптомами, описанными в интернете. Мы были не готовы, но нам выдали СИЗы. Мы их надели и начали работать с пациентами.
— Получается, вы сразу же зашли в «красную» зону неподготовленными или с вами провели обучающие мероприятия, чтобы вы могли себя обезопасить?
— Меры были соблюдены, у нас были в запасе СИЗы, но специальную подготовку мы не проходили. Мы надели СИЗы и начали работать. На нас были противочумные костюмы. Но каких-либо семинаров не проводили.
— Так у вас были эти костюмы?
— Да, были, но немного — на всю больницу 200 единиц. Затем додумались, что их нельзя носить больше 4–6 часов и они за неделю тратят свои свойства.
— А сколько у вас было врачей?
— Я и ещё трое врачей, один из которых реаниматолог, другие — травматолог и терапевт. И были медсёстры, всего восемь человек, и санитары в количестве шести человек.
— Через четыре дня, когда закончились СИЗы, пришла помощь или вы заходили уже без них?
— Нет, мы без СИЗов особо и не работали. Наш директор больницы активно пробивал СИЗы и обеспечивал ими, потому что уходило много. Через неделю мы купили штук 200 СИЗов, но очень дорого. Все больницы начали закупаться, началась паника.
— А как лечили этих больных? На основе каких протоколов проходило лечение?
— В то время не было протоколов. Был первый протокол по COVID-19, и в нём особо на лечение не было уклона, больше обращали внимание на то, как сортировать больных, а именно по лечению, как и что делать, мы не знали, потому что на руках ничего не было. Лечили, как обычную пневмонию.
— Как восприняли такое лечение пациенты? Знаю, что некоторые не хотели лечиться, особенно те, кто приехал из умры, говорили, что они благословенные, они чистые и медики зря тратят время.
— Да, было много агрессии. Меня же в моём регионе некоторые знают, но мы были постоянно в масках, респираторах, форме. Нас никто не узнавал, и были агрессивно настроены. Даже доходило до ссор, бывало, на нас хотели напасть. Конечно, была милиция, но они всё равно были агрессивны, потому что были изолированы. В каждом отделении была лёгкая, средняя и тяжёлая форма. Те, кто сильно болел, знали, что существует болезнь, но те, кто болел лёгкой формой, не верили, что существует болезнь, потому что не видели друг друга. Но мы-то знали, что COVID-19 к нам пришёл, и доказать пациентам, что это COVID-19 — трудно. Мы особо и не говорили, лечили, как пневмонию.
— Но они всё-таки поддавались лечению?
— Вначале было очень тяжело, лечению поддавались немногие, потому что не было системы: как выписывать, сколько дней держать и что делать. Мы же не знали и держали 14 дней, болеет или не болеет, есть ли положительный результат. Мы всё равно держали и потом выпускали.
— То есть тогда алгоритмы лечения были разные?
— Да, вначале не было чётких алгоритмов, куда и как госпитализировать, как лечить, кого домой отпускать. Мы всех подряд, кто приезжал, клали в обсервацию, а того, кто болеет, отправляли в больницу.
— Тяжёлых, которые поддавались лечению, вы лечили от пневмонии, но были же случаи летального исхода.
— Да. Первые летальные исходы по Кыргызстану у нас были. Помню, что у двоих пациентов было одинаковое состояние и крайне тяжёлое течение болезни. Один хотел жить и соблюдал всё то, что я говорю, а второй не хотел, потому что всё отрицал. В конце концов он поддался, но было уже поздно, и он умер от пневмонии и от COVID-19. А первый человек поддался, и мы его вылечили. Он находился у нас 33 дня, а тот, который вместе с ним пришёл, умер.
— Это был первый случай смерти. Как он отразился на моральном состоянии врачей, медсестёр и пациентов?
— Было ужасно, потому что мы никогда не сталкивались с этой болезнью, люди нас даже боялись. Нас, отделение, полностью оцепили и закрыли, мы не могли выйти. Конечно, когда человек умер, в морге мы сами мыли его и сами подготавливали, чтобы похоронить, и в то время мы не отдавали родственникам трупы. Получается, сами ездили и хоронили.
— Были ли особые условия захоронения?
— Да, в то время, говорю же, был приказ, по которому надо было обмыть и обернуть. Была своя техника: мы обворачивали всё тело и везли его туда, где будут хоронить. Соблюдались все меры, и милиционеры нас сопровождали. Мы вчетвером ездили и хоронили.
— Было страшно?
— Ну, конечно. Первого человека похоронили в 4 часа утра.
— Я имею в виду ответственность…
— В то время, когда этот человек умер, наше отделение было переполнено, у нас больных было много. Сейчас трудно даже представить то состояние. Даже не знаю, как реабилитироваться после травмы. Когда вспоминаю, мне становится тяжело. В то время мы все были на эмоциях. И откуда у нас берутся силы работать, когда люди умирают от СOVID-19, мы просто не понимали. Потом, когда осознавали, нам было очень страшно. А так ответственность на нас была большая возложена.
— Как восприняли родственники умершего то, что его похоронили без их ведома? Это всё-таки был первый случай в Кыргызстане, когда хоронили без родственников и ритуалов.
— Если больной приехал из Мекки, то госслужбы всех родственников вытаскивали из дома, даже тех, с которыми контактировал паломник, и никто не имел права выходить из обсервации. Некому было хоронить. Звонили дети и родственники погибших, спрашивали: что вообще происходит? Я говорил, что умер их человек, и они просили, чтобы мы похоронили, потому что у них не было возможности выйти из обсервации. Поэтому мы хоронили первых погибших. Конечно, нас ругали и обвиняли, что мы их убили и всё это сказка, но мы же делали свою работу.
https://www.instagram.com/p/B_XNub0DsXB/?igshid=z47hdh9sco7s
https://www.instagram.com/p/B_XDPl9D_Y8/?igshid=1mq3eqngxchx4
https://mir24.tv/news/16408634/vrachi-v-kyrgyzstane-pomogayut-vosstanovitsya-perebolevshim-covid-19-kollegam?fbclid=IwAR0dVIvHo57iOR0czF-uQL26b1NC1wPRxMBLSKZeyYtnQ13IWv0DAvebQYU
— Всё передать словами невозможно, но что больше всего запомнилось с того периода, какие эмоциональные моменты?
— Ну, во-первых, мы видим, и видели, много смертей, но была паника и боязнь от того, что человек умирает от коронавируса. Мы же не знали, как одеваться правильно. Бывало, что слетали очки и маски, рвались перчатки. Мы боялись, что, может быть, и мы заражены. Мы боялись за себя и за коллектив. Мы же все вместе жили, общежитие одно, в одном месте кушаем. Боялись, что можем заразить друг друга. Там же ещё были женщины и медсёстры, они же эмоциональные. Когда они спрашивали, что стало с тяжелобольными, мы отвечали, что мы их похоронили. Были истерики, срывы, люди не хотели работать. В то время не хватало людей, я два с половиной месяца не мог никуда выйти, потому что не было сменщиков, а я был заведующим. Приходилось всех успокаивать, со всеми общаться. У каждого свой характер, и важно было работать с каждым человеком отдельно. Именно эти моменты были тяжёлыми.
— Вы ощущали помощь от коллег и государства?
— Если говорить о ситуации в марте, то мы не видели помощи, потому что были изолированы. Мы общались только по телефону. Наши коллеги извне постоянно помогали нам продуктами, делали всё то, что мы просили. Но только потом, когда люди поняли ситуацию, начали со всех сторон поддерживать.
— Была поддержка от государства? Медики жалуются, что её не было.
— Я же был заведующим отделением. Насчёт того, что привозили и что давало государство, надо спрашивать у администрации больницы. Нам привозили всё, что мы запрашивали. Таблетки, уколы — нам всё доставляли. Это всё делала администрация, но не понимаю, как всё это происходило. Мы не могли через интернет добавлять какие-либо комментарии, всё было строго. Я после психологических давок начал давать интервью и писать в интернет. Когда на север пришла вторая волна, нас начали понимать, понимать то, как нам было трудно.
— Вы говорите, что не было возможности сказать. А было ли что сказать?
— Конечно, было, и много чего. Все говорили: «Дильшат, покажи настоящую картину изнутри, чтобы мы поверили». Нас очень много критиковали, и мы хотели по видео показать, что люди лежат с аппаратом, что люди заражаются. Особо у нас не было возможности снимать, потому что боялись, что сможем поднять панику, и из-за этого мы не снимали.
— Как оцениваете угрозы врачам, которые работали на передовой и рассказывали, что есть проблемы с СИЗами и питанием? Вы тоже чувствовали давление?
— Ещё раз повторю: нам привозили еду, всё для нас делали. Я видел коллег, когда начиналась вторая волна. Тогда никому и ничего не хватало, тот же клексан, те же антибиотики. Каждый человек, управляющий в том числе, думает о себе, и вот такая-то больница нуждается в этом-то. Это тоже был какой-то ход, и сейчас понимаю, что хотели заработать авторитет и уважение. Даже не могу объяснить.
— Ну а по поводу того, что врачей заставляли извиняться? Вы же видели, что их заставляли это делать?
— Я всё прекрасно понимаю. И мы сами для себя шили маски, даже моя жена и друзья шили маски. И были марлевые маски с шестислойным запасом, потому что закрыли границы и не было вообще масок, их было в дефиците. И в эти моменты столько медиков заразилось.
— Врачи, у которых я брала интервью, говорили, что причиной распространения коронавируса в основном стало то, что алгоритмы и протоколы, которые разрабатывались в Бишкеке, не доходили до регионов. Первый протокол якобы мало кто читал, потому что он был объёмным и состоял из 26 страниц.
— Даже сейчас не читают протоколы, на них просто смотрят и всё, закрывают. А в то время, при панике, кто будет читать протокол? Мы лечили, рассчитывая на наши знания, потому что было некогда прочитать.
— Протоколы, которые менялись, не вводили вас в заблуждение?
— Сейчас уже вышел третий и четвёртый протокол. Специалисты, кто составлял их, связывались с нами, помогали нам именно в лечении, спрашивали, чего не хватает в протоколе. Общаясь с нами, они добавляли то, чего не хватало. У нас была группа, где мы обсуждали протоколы.
— Медицинская статистика была двойной. Сначала говорили, что это всё COVID-19, и пневмонию не воспринимали как одно из его течений. Насколько статистика повлияла на диагностику и лечение? И повлияло ли она на увеличение количества смертей?
— Да, это очень влияло, потому что с первых дней, когда у нас в отделении лежали 40–50 человек, мы должны были снять рентген — у всех была пневмония. Пневмония, осложнённая COVID-19. Но только потом пневмонию и COVID-19 объединили. Проблема была и с ПЦР-анализами: сначала их не было, потом появились, потом закончились. Затем привезли экспресс-тесты, и они были ложными. Мы перестали вообще верить в анализы и начали чисто по клинике лечить. На то, чтобы смотреть и кому-то что-то доказывать, у нас времени не было.
— Какая ситуация у вас в регионе сейчас?
— Ситуация в регионе спокойная, у нас сейчас нет тяжёлых больных. Каждый день по одному, по двое приходят, так же выписываем. Но сейчас всё успокоилось. Я недавно на улицу вышел, и все говорят, что здесь нет коронавируса. Сейчас у всех началась обычная жизнь, и такое ощущение, что всего этого не было.
— А с вами произошло какое-то профессиональное выгорание?
— Да, сейчас я с полностью выгорел. Мне опять предлагают пойти в «красную» зону. Сейчас не хочу этого, хочу следить за своим здоровьем. Столько делаешь, но недооценка твоего труда приводит к выгоранию.
— Не оценили?
— Да. Была же, например, война в Афганистане или в Чечне, и те, кто был в горячих точках, понимают друг друга. Так и с нами: нас не понимают, считают, что мы зашли, просто полечили. Нас похлопали по плечу и сказали: «Молодец». Но мы знаем то, что происходило внутри, что там было. И сейчас мы не можем найти себя. Большинство моих коллег мучаются от бессонницы и не хотят работать. Сейчас такое же чувство у меня: не могу влиться в работу, в коллектив. Мы все, кто работал в «красных» зонах на севере и на юге, поддерживаем сейчас друг друга.