Джамиля Салиева — Руководитель частной клиники «Эркай»

Джамиля Салиева — руководитель частной клиники «Эркай». Врач — акушер-гинеколог. Стаж 26 лет. Коронавирус не обошёл стороной и её семью. Во время пандемии она открыла стационар для больных коронавирусом. Вылечила более 20 человек от COVID-19. Но не смогла спасти своего отца…
О себе
Работая более 14 лет в частной медицине и принимая беременность, столкнулась с различной экстрагенитальной патологией, которая заставила меня расширить познания дальше акушерства и гинекологии — до эндокринологии, терапии, гастроэнтерологии. Беременные женщины бывают разные, поэтому приходится учиться и улучшать навыки. Можно даже больше сказать: я акушер-гинеколог с уклоном в сторону семейной медицины.
— Вы активны в Фейсбуке. Вас можно назвать блогером?
— Нет, я не блогер, и был момент, когда я хотела уйти из соцсетей, потому что они реально очень сильно мешают работе, я много времени на них стала тратить. Но мы с друзьями создали группу в соцсетях — Doktor.kg@. Мы её администрировали. При создании группы у нас были жёсткие правила: никаких онлайн-консультаций, никаких онлайн-лечений, только логистика. К примеру, если спрашивают, к какому врачу пойти, в какую клинику сходить, где какие препараты можно найти. То есть это некоммерческий проект и направлен на то, чтобы помочь как пациентам, так и врачам.
В период пандемии группа очень сильно переформатировалась, нас стало намного больше, количество подписчиков увеличилось раза в четыре. Сейчас в группе мы даём онлайн-консультации, но больше она направлена на то, чтобы найти нужного врача, найти стационар, дать какую-то информацию.
Практически весь июль я старалась, как могла, консультировать онлайн беременных с COVID-19. Когда ребята организовали группу онлайн-консультаций от медиков, я им написала, что готова помочь в консультациях по моей специальности.
Они стали мне перекидывать вопросы, которые касались беременности.
Беременные с COVID-19 ко мне обращались. К примеру, у одной пациентки беременность где-то 27 недель, у неё температура была 38–39°. Они мне звонили каждый день, мы корригировали температуру и, как положено, по протоколу вели беременную. Я с коллегами из второго роддома, из обсервации, консультировалась, и, когда мне позвонили и сказали, что сатурация 40, я сказала: хватайте её в охапку и везите во второй роддом, так как только этот роддом принимал коронавирусных пациентов. В итоге мне перезвонили и сказали, что перепутали показания. Сатурация была свыше 90, во втором роддоме её посмотрели и, учитывая, что у неё нетяжёлая форма, отправили лечиться дома. И вроде бы сейчас у неё всё хорошо. Очень много было консультаций беременных с малым сроком, и я всем рекомендовала, после того как всё наладится, обязательно сходить к генетику, сделать скрининг беременности на сроке 12–13 недель, чтобы исключить пороки развития, потому что это новая болезнь и мы не знаем, как она повлияет на беременность, что будет с ребёнком.
— А что, вирус может повлиять на плод?
— Считаю, что да. Обычный грипп может на стадии эмбриогенеза повлиять на формирование внутренних органов, головного мозга, глазки, руки, сердце, почки. Любой порок может развиться с момента зачатия до 12 недель, когда формируется малыш. Дальше ребёнок просто растёт.
— А как насчёт утверждения, что вирус не влияет на беременность?
— Нет исследований, это новое заболевание. Для того чтобы понимать, что будет в отдалённом будущем, надо наблюдать. У беременных это как минимум девять месяцев, т. е. если сейчас пациентка с COVID-19 забеременела, то результат увидим через девять месяцев. Это первые результаты, а дальше период новорождённости, период роста ребёнка — это всё отдалённые результаты. Мы не знаем, что будет, — мир впервые столкнулся с такой патологией. В марте заболели, не было серьёзных последствий, но посмотрите, что творилось в июле. Не знаю, что это было: или мутация, или особенности течения заболевания в Центральной Азии. Не знаю, с чем было связано тяжёлое течение пневмонии, причём молниеносно люди сгорали за неделю с тяжёлым поражением лёгких.
Открытие стационара
Если честно, заболели мои близкие, мои родные, родители моих друзей, мои родители заболели. Была возможность, было помещение — и люди предложили мне открыть стационар для своих. Мы не афишировали его, стационар был открыт на 20 коек. Было очень тяжело, потому что не было врачей. Планировалось, что найму бригаду врачей и медсестёр, но, увы, с врачами было сложно. Пригласили двух врачей — один заболел, второй ушёл в «красную» зону. А я уже взяла ответственность, мне самой пришлось зайти в «красную» зону, сама занималась терапией. Для этого мне понадобилось перелопатить кучу материалов, много протоколов: и российских, и американских, и наших. В итоге наш третий протокол был самый оптимальный, в нём не было ничего лишнего. Понимаете, это опыт. Где-то, да, мы ошибались. Но в любом случае я работала и за медсестру, дочь моя работала санитаркой и менеджером, это было уже по зову души. Мы вытаскивали пациентов, мы сделали круглосуточный стационар, там были родственники мои и моих друзей, мы закрылись и нам только привозили лекарства, еду. Мы практически полторы недели с этими пациентами лечились. Но, к сожалению, я потеряла там своего отца. Учитывая, что ему было 82 года, было очень много сопутствующей патологии. Маму я смогла вытащить, а папу нет. Мы потеряли ещё одного пациента, но он был тяжёлый. Он пришёл к нам из другой клиники, я сразу сказала, что я не реаниматолог, что у меня, к сожалению, нет реаниматолога и я не смогу оказать тот объём услуг, который мог бы дать стационар. Но это было его желание, он пришёл к нам в стационар. Мы предоставляли услуги, мы капали, препараты давали, кололи, наблюдали, у нас были кислородные концентраторы, но, к сожалению, мы потеряли этого пациента, это было очень тяжело пережить. Остальных всех пациентов вытащили, все они были средней тяжести. Сейчас мы со всеми на связи. Знаю, что такое «постковидные» осложнения, реабилитация очень длительная. Мы все на связи — постоянный контроль анализов, коррекция терапии, реабилитационные мероприятия, дыхание, нагрузки, питание, витамины.
— Каково это брать ответственность за лечение своих родных?
— Это очень тяжело, не спрашивайте (плачет)… Я просто в какой-то момент поняла, что папа отказался бороться. И поняла, что ничего не могу сделать. Я его забрала домой… Он отказался лечиться в стационаре и сказал, что хочет домой. Я бегала между стационаром и домом. Да, я взяла ответственность на себя. Знаете, есть такое выражение, не знаю чьи это слова: «Чем больше я знаю, тем больше понимаю, что ничего не знаю». И… это надо осознавать, я сталкиваюсь с этим до сих пор. Это чаще всего касается молодых врачей, которые, если грубо говорить, зазвездились. Когда они категоричны в своих суждениях, мне становится страшно. Я понимала, что вот это я могу, вот это осилю, но… Иногда надо вовремя останавливаться и понимать, что ты не бог, ты не сможешь. И только это, наверное, мне и помогло вылезти из той эмоциональной ямы, когда я потеряла отца. В первые моменты я винила себя, что взяла на себя эту ответственность, что, может быть, надо было в реанимацию положить… И знаете, моя мама сказала очень мудрые слова: «Ты ни в реанимации, нигде не смогла бы ничего сделать». Он заведомо был тяжёлый, и, наверное, это понимание, когда ты знаешь, что здесь ты можешь, а здесь реально не можешь… Иногда можно прыгнуть выше головы, но это не всегда приносит хорошие результаты. А тут вот меня мама немного привела в чувство, потому что в первые дни я винила во всём себя.
Взять ответственность за тех пациентов? Наверное, я чувствовала, что смогу. Никто не знал, что это такое. Это всё было на уровне каких-то ощущений правильности и неверности. Я безумно благодарна коллегам. Я звонила Аиде Зурдиновой, я звонила ребятам из Нооката, Дильшату (Мамажанову. — Прим.), у него спрашивала, и никто не отказывался консультировать. Это было такое время, когда все друг другу помогали. Я по крайней мере от коллег получила поддержку. Я снимки отправляла специалистам, ребятам из Москвы, писали: помогите, лучше, хуже, анализы… Был период взаимовыручки и помощи друг другу.
Эти три недели июля был ад. Не помню, как время пролетело. Я приезжала домой помыться, переодеться, чуть-чуть поспать и обратно уезжала. Это огромный опыт, но было реально страшно, когда мы теряли человека. Когда он на наших руках уходил, было страшно.
Не буду говорить о своём отце, у него были сопутствующие заболевания. Но я видела статусы заболеваний. Человек, казалось бы, совершенно здоровый: и спортом занимается, и не курит, — но тяжелее переносит вирус. Дело в том, что при COVID-19 — говорю, исходя из того багажа знаний, который получила, — идёт полиорганная недостаточность, т. е. вирус поражает почки, головной мозг, сердце, сосуды — практически все внутренние органы. Первоначально мы все боролись с пневмонией, а сейчас вижу, что идёт проблема с почками, с сосудами, идут кардиогенные дела, идёт патология со стороны сердца, есть поражение головного мозга, чувствительность нарушается, невропатии идут. Я поняла, что люди пропускают микроинфаркты, микроинсульты, которые протекают стёрто на фоне COVID-19, а результаты мы видим потом. Поэтому и говорю, что реабилитация займёт месяцы, полгода, год.
— Много людей погибло из-за неверного лечения. Третий протокол был выстрадан и дался путём потери многих жизней…
— Я начала работать с третьим протоколом. Это новое заболевание, оно на нас просто упало, мы не были готовы к нему. Не буду говорить, что правительство виновато, Минздрав виноват — это есть, мы были не готовы совершенно. Это потом уже пошли вскрытия, результаты гистологии, видели, что там. Протокол основывается на опыте, на научных исследованиях, это стоит определённых жертв, не без этого. Сейчас, имея на руках перечень анализов, результаты гистологии, мы можем делать какую-то аналитику, исходя из этого, назначать патогенетическую терапию. Да, первый протокол был сырой. Ещё была проблема: не все читают эти протоколы. В глубинке, в первичке, где нет доступа к интернету или кто-то не умеет им пользоваться, лечили как могли по протоколу для вирусной или бактериальной пневмонии. И когда уже стали кричать и бить по рукам, что нельзя дексаметазон, нельзя химсмесь, эуфиллин, мы получили пул пациентов, которые уже всем этим лечились. А когда первые пациенты стали тяжёлыми и начали попадать в стационары, начали погибать, мы стали понимать, что на уровне первички происходит самолечение, им назначали те препараты, которые нельзя использовать. Не все врачи об этом были информированы. В данной ситуации логистика не сработала, врачи не были информированы.
— Как оцениваете работу штаба?
— Можно я не буду говорить об этом? У меня совершенно другой взгляд на его работу. Мы предлагали вариант открытия недневных стационаров. Считаю, это просто рассадник инфекции был. Мы писали премьер-министру о необходимости открытия сортировочных пунктов — тогда не было бы такого хаоса и стольких жертв. Это моё мнение, кто-то может с ним не согласиться. В сортировочном пункте работает несколько бригад с грамотными врачами, которые имеют навык работы с COVID-19, несколько бригад, которые принимают всех пациентов, и бригады их сортируют: «красный», «жёлтый», «зелёный». «Зелёный» — амбулаторно, домой; «жёлтый» — рекомендации и тоже домой; тяжёлые «красные» сразу же госпитализируются в стационар. То есть централизованная госпитализация. У нас вначале почему такая инфицированность была? Потому что вся толпа ринулась в стационары, в Инфекционку, Нацгоспиталь. Ринулись все: лёгкие, средние, тяжёлые. Картина, знаете, какая получилась? Вот они трое лежат в палате: тяжёлый, средний, лёгкий. Кто больше всех будет стонать и болеть? Лёгкий, потому что у него сил больше, и врач всё своё время может потратить на него. А тяжёлый в это время тихо задохнётся и умрёт. Да, это цинично, но здесь стоит вопрос распределения врачебных ресурсов: максимально бросить врачей на тяжелобольных, лёгких передать ординаторам, дать им стандартный алгоритм лечения и отправить домой под наблюдение. А у нас всё в одну кучу свалили, и получился просто хаос. Мы все проходили военную медицину, правила разворачивания военного госпиталя. Хорошо, открыли дневные стационары, но что там творилось в первые дни? Опять-таки творился хаос. А ещё в сознании людей: если откапают — значит, хорошо. А капать долго нельзя.
— Значит, вы открыли стационар для своих родных и близких, потому что не надеялись на помощь от государства?
— Да, потому что видела, что творилось в дневных стационарах, огромная вирусная нагрузка. Представьте, сколько там народу? Поэтому врачи болели и умирали, так как находились в эпицентре. Конечно, не хотелось бы, чтобы это произошло, но ожидаю к середине августа всплеск тех, кто работал и лечился в этих стационарах.
— Вы думаете, что будет вторая волна?
— Да, будет! И к ней надо готовиться сейчас. Уже сейчас идут первые звоночки, люди стали закидывать иски против врачей, якобы те неправильно лечили. Люди же всё читают. В России пошли первые иски, там целая плеяда адвокатов, которые на этом зарабатывают деньги, и у нас то же самое будет.
— А при чём тут врачи?
— Надо же кого-то сделать виноватым. Это психология человека: когда человек не может принять боль потери, он пытается перенести часть своей боли на кого-нибудь другого.
— Что значит для вас слово «COVID-19»?
— Это испытание для нашего народа. Мы либо останемся на том же уровне, либо поднимемся, если основная масса народа осознаёт, что произошло и примет правильные решения. Это социальная осознанность, это социальная ответственность. Элементарно ношение масок на базарах. Взгляните на Иссык-Куль — как будто ничего не было, хотя там региональные больницы полны больными. Это непродажность в преддверии выборов — чтобы просто не продались за тысячу сомов. Если наш народ всё это осилит и переживёт, то это для нас будет хорошо. Тяжёлое, но вот такое испытание.
— Но ведь именно наши люди в самые тяжёлые дни стали помогать друг другу.
— Да, но в глубинке этого нет. Там надо оказывать помощь, где к ней нет доступа. Это в городе волонтёры, благотворительные организации, врачи — а там? А там большинство живёт. Очень хотелось бы, чтобы до всех дошло, что мы в какой-то мере сами виноваты в том, что произошло. Если бы мы в течение 30 лет не продавали свои голоса и были более активны, то этого всего бы не было. Каждый народ заслуживает то правительство, которого он достоин. Мы продали свои голоса на всех предыдущих выборах, кто-то не пошёл на выборы, а его голос однозначно использовали, кто-то поверил, что мы получили то, что получили. Очень надеюсь, что, если выборы будут, хоть какая-то достойная партия пройдёт, чтобы у нас был лидер, а лидера сейчас я не вижу.
— Среди волонтёров вы не увидели лидеров?
— Думаю, среди этих волонтёров организуется пул ребят, которые пойдут дальше, и дай бог, чтобы они остались такими же цельными натурами, которые не ради своей собственной выгоды всё делают, а для… Но я сейчас смотрю на мою дочь, ей 26 лет, и я вижу, насколько они другие, но это же небольшой процент. Сейчас формируется новая группа, надеюсь, что она сформируется в какую-то партию и ребята потащат это, будут отстаивать интересы простых людей, интересы врачей и пациентов. Надеюсь, в этой группе будут те, кто обязательно, так сказать, выстрелит.
— Страна готова ко второй волне?
— Нет! Будет уже не такой хаос, разработаны определённые алгоритмы, но у нас недостаточно стационаров и врачей. Мы не обеспечены полностью, привезут лекарства, ИВЛ-аппараты. Не понимаю, зачем нам такое количество концентраторов, что с ними будут делать? Лучше бы провели, как положено в стационарах, быстроточную подачу кислорода, это было бы дешевле и долгосрочней. Но дарёному коню в зубы не смотрят, это же всё привезли доноры, благотворительные фонды, волонтёры. Государство же ничего не купило. Всё купил народ. А тяжелобольному одного кислородного концентратора недостаточно. Если не ошибаюсь, нужно более 50 литров объёма кислорода, а тут 5 литров объём. Шесть-семь концентраторов надо одному ставить.
— Вы акушер-гинеколог. Недавно врачи, которые лечили больных, критиковали коллег за то, что те, работая не по специальности, тоже лечили пациентов. К примеру, о том, что надо назначать антибиотики при первых симптомах COVID-19, выступил травматолог, чем и вызвал критику.
— Совершенно согласна. У нас, по сути, было военное положение, и не было разницы, медик ты или нет. Было упущение штаба в том, не обучили, не проинформировали все уровни лечебных учреждений о правильных алгоритмах и протоколах лечения. За период карантина не обучили врачей, а в июле, когда стукнуло, уже не до обучения было — каждый лечил как мог. Сейчас такого уже нет. В первые дни ко мне приходили с назначениями, и я волосы на себе рвала, потому что пациентам сразу назначали антибиотики резерва, 3–4-го поколения. Я что дальше буду делать? Чем мне дальше лечить? То есть не оставляли выбора для дальнейшего лечения.
— Вы не увидели работу правительства в период пандемии?
— Не буду ругать его, но не видела. Меня больше всего возмутило то, что депутатский корпус ушёл на каникулы и больше мы о нём не слышали.
— Самое страшное для вас в период пандемии — это потеря родного человека. Но были ли положительные моменты?
— Это огромный опыт, сплочённость моих коллег. Сами врачи, которые работают в поле, реально друг друга поддерживали. Позвонишь совершенно незнакомому врачу и просишь: «Я ваша коллега, прошу помощи». Понимаю, что он только что из «красной» зоны вышел, но сказал: «Можно я утром отпишусь?» Утром он нашёл моего больного, проконсультировал, перезвонил мне — вот за это большое человеческое Спасибо! И это дорогого стоит — чувство плеча от коллег, когда отбрасываются все амбиции и брошены все силы на то, чтобы помочь людям. Я не успевала консультировать, я открыла второй Ватсап, консультировала в Инстаграме. То, что можно лечить амбулаторно, лечила амбулаторно. Да, я кого-то лечила онлайн. Когда болезнь немного спадала, я просила их прийти, чтобы послушать сердце, грудь, давление померить, так как всё равно несу ответственность. Приятно было слышать слова благодарности от пациентов. Вот сегодня,  праздник (31 июля- Курман айт — Прим.) и все мои пациенты мне написали — все из моих 20 человек. Троих, считайте, я потеряла в стационаре, остальные все выкарабкались.
Приятно, когда звонит пациент, у которого неделю температура держалась 39° и я не знала, что делать. Он ко мне пришёл на левофлоксацине, антибиотик я не хотела менять, а температура не падала. Я уже и с коллегами консультировалась… Когда я вытащила пациента из цитокинового шторма и он позвонил и сказал, что всё хорошо, это была поддержка с его стороны. Он говорит: «Джамиля, мне стало лучше!»
— Вы из цитокинового шторма вытащили человека? Это же почти невозможно!
— Это практически невозможно, но спасибо коллегам! Цитокиновый шторм у него только начинался: форсированный диурез, антибиотики, коагулянты, антиагреганты — всё по протоколу, я всё делала по протоколу.