Елена Баялинова — Бывший советник министра здравоохранения КР

— Как вы себя чувствуете? Сколько прошло, как вы вышли из больницы?
— Я выписалась два дня назад.
— Как вы сейчас себя чувствуете?
— Чувствую себя средне-удовлетворительно.
— Сколько вы там пробыли?
— Я пробыла в стационаре 20 дней, почти три недели.
— Это очень долго…
— Да. Долго.
— А почему так получилось?
— Лично мои размышления меня приводят к тому, что я заболела 14 июля. Именно тогда у меня появились первые симптомы, была неврология. Стреляло в ухе, боль отдавала в голову, боль пульсирующая была. И я как-то не обратила внимания, думала, может, ухо немного продуло. И стала принимать по совету врача ибупрофен. Действительно, боль снималась, но в то же время, если боль была, я её не замечала, потому что была под постоянным воздействием препарата. Восемь дней у меня ушло на то, чтобы побороть боль в ухе и голове. Как мне кажется, организм накопил достаточно этого вируса, и уже в последующие девять дней он дал мне высокую температуру, до 39°. Это мои размышления, может, они ненаучные, но я рассказываю, как ощущала себя. Когда появился первый признак — температура, подкашливала. До этого у меня тоже были признаки ОРВИ, но я не обращала на них внимания, так как у меня ещё хронический бронхит. Думала, что выпила чего-то холодного. Я просто не обращала внимания на какие-то вещи, а когда поднялась температура, сначала она была 37,5°. Я сразу сдала анализ крови, сделала КТ, которая показала, что поражена часть лёгких.
— Говорят, что околоминздравовские люди, к которым и вы относитесь, обычно получают качественное медицинское обслуживание. Я думала, что вам оказали очень хорошую медицинскую помощь. А вы говорите, что вам назначили антибиотики, хотя сейчас известно, что их нельзя было назначать.
— Честно говоря, даже не могу спорить. Не могу сказать ни да, ни нет. Вместе со мной лежали люди, которым антибактериальное не назначалось при похожих признаках, там были свои нюансы. Может, это связано с длительной температурой и так врачи пытались её сбить. Может быть. Но я проследила за своим лечением, оно было назначено по клиническому протоколу. Были назначены какие-то антибиотики, но, думаю, клинический протокол был соблюдён. Я не спрашивала, мне было не до этого. Была сильная интоксикация, я себя очень плохо чувствовала, у меня пропал аппетит, пропал сон, была высокая температура. Когда не знаешь своего состояния, не знаешь, куда деть своё тело, которое тебе мешает, то просто хочется из него выпрыгнуть. Я подчинялась своим лечащим врачам. Когда приходили люди в комбинезонах, давали мне таблетки, делали манипуляции, я просто подчинялась их действиям.
— Если затронуть тему оказания медицинской помощи — как отработали медики?
— Думаю, было несколько этапов. По моим наблюдениям, первый этап был связан с полной растерянностью медработников, с их полной неуверенностью и незнанием того, как защитить себя. Плюс, конечно, сами медработники были напуганы. Какой врач или медсестра могут быть уверенными, входя в палату к больному, когда тот сам ни в чём не уверен, боится за свою жизнь и ничего не знает о болезни? Не секрет, что коронавирус у нас начинали лечить инфекционисты. Лечили и бессимптомников — людей, у которых вообще не было симптомов. Держали по две недели. Уже в последующем к лечению болезни подключились абсолютно всех специальностей: урологи, неврологи, стоматологи, проктологи. Все лечили коронавирус. Но откуда у проктолога знания о том, как лечить коронавирус? Да, у него есть общие знания, но не такие глубокие, как, например, у пульмонолога. Хотя здесь, я бы сказала, палка о двух концах, потому что все в один голос сейчас повторяют, что природа коронавируса не изучена до конца. Дай бог, чтобы у нас в Кыргызстане хотя бы одно исследование провели, чтобы кто-нибудь им занялся. Для того чтобы сравнить цифры, результаты лечения, узнать причину смерти, надо изучить и понять, почему мы теряли людей, почему умирали даже светила медицинской науки, которые даже по принципу «помоги себе сам» не смогли выжить.
— Почему так произошло? Почему они не смогли помочь себе?
— Вот я тоже думаю об этом, особенно в последнее время. Можно сказать, что ушли учёные с мировыми именами. И не один человек, не несколько. Их целая группа. И это были люди, имеющие статус профессора, реаниматолога, участвующие во многих международных конгрессах, переписывающиеся с международными врачами. Не знаю, с чем это связано, но, думаю, скорее всего, с тем, что медработники, как, в принципе, и работники Минздрава, излишне самоуверенны. Когда я 1 апреля пришла работать советником министра, то сразу обратила внимание, что у них нет даже мыла, салфеток, не делают влажную уборку, руководители некоторых подразделений не носят маски. В Минздраве ходят люди из «красной» зоны. То же самое происходит с другими нашими членами системы здравоохранения, которые почему-то думают, что они всё знают, что у них достаточно накопленного опыта, достаточно связей. Не думаю, что они заботились о койках в больницах, потому что у таких людей всегда есть место в больнице и реанимации, но тем не менее они продолжали надеяться на авось, лечились дома, в своих частных клиниках. И уже под самый конец, в самый критический момент, буквально за два дня до смерти они поступали в больницу, где уже приходилось бороться за их жизнь.
— Вы там работали, получили огромный опыт, увидели всё изнутри. Расскажите, что вас поразило.
— В самом начале у меня была уверенность, что всё будет окей, потому что в Минздрав пришёл эпидемиолог, пришла группа людей, у которой достаточно опыта в проведении противоэпидемиологических мероприятий. И это хорошо, что они там были. Потому что нам приходилось в 2013 году бороться ещё и с чумой. Мы получили хороший урок. После него мы в Минздраве периодически проводили такие противоэпидемиологические учения. Был и птичий грипп — была стратегия и по нему, были тренировки. В памяти людей всё было живо. Люди просто вспомнили, что есть такое место, есть средства индивидуальной защиты. Другое дело, конечно, когда пандемия пришла в Кыргызстан — что на тот период представлял из себя Минздрав? Это полуразваленная система, которая каждые три года терпит смену руководства, Нет никакой преемственности, нет никакой передачи последовательного опыта. То, что делает один министр, не делает другой. Это, конечно, зависит от государства тоже. И на момент эпидемии Минздрав представлял из себя корыто с 65–70 сотрудниками аппарата, у которых устойчивые бюрократические привычки, которые работают не для людей, а для учётов, справок и для правительства. Это бюрократическая машина, для которой человек — очень-очень маленький, и его нужды такие же. У всей этой бюрократии огромные масштабы. За все годы независимости потеряли уважение к человеку как к потенциальному клиенту. Потому что надо лечить не болезнь, а человека. У нас к человеку довольно холодное отношение. Это отношение в дальнейшем и выявилось, когда у людей не было доступа в больницу, когда они умирали на улице. Ну как так? Мы всё время хвастаемся своей разветвлённой системой, своими кадрами, говорим о реформах. Ну как так, если человек звонит в скорую или 118, а на другом конце молчат, и тогда человек остаётся сам на сам? От одного только стресса можно умереть. Вот такое отношение было с самого начала. И, как обычно, больше было демонстрационных и показательных мероприятий, нежели реальных. Демонстрировали готовность пунктов, границ, аэропорта. Приезжали премьер-министры — один, второй. Приглашали телевидение, показали бурную деятельность, и всё. А когда уже реальная угроза пришла? Когда врач и коронавирус встали друг против друга, а врач не защищён, без маски? У него ничего нет, но при этом ему пообещали зарплату в 3,5 тысячи сомов, которую и не выдали. Вот таким мы и отправили нашего врача, нашего медработника на эту неравную схватку.
— Когда брала интервью у представителей правительства, они говорили, что все вопросы регулировал Минздрав. Действительно ли Минздрав был такой структурой, которая могла за всё отвечать без давления со стороны штаба?
— Абсолютно все говорят, что всей ситуацией должен был управлять Минздрав. Безусловно, потому что только Минздрав мог делать прогнозы, мог распределять ресурсы, которые были в системе здравоохранения, потому что неоднократно проводились срезы, что есть в наличии, а чего нет или не хватает на амбулаторном уровне, в медико-санитарной помощи, в стационарах. У вас было прекрасное интервью с Мукеевой, которая нашу систему знает не сверху, а снизу. Конечно, Минздрав должен был взять всё в свои руки, но есть дурацкая чиновничья привычка — прислуживать власти, даже если она будет непрофессиональна и чего-то недопонимать. Среди представителей власти мало людей, подготовленных в сфере здравоохранения. Даже менеджеров нет. Могут быть ветеринары, это ещё ладно, ближе к науке медицинской. Могут быть сельскохозяйственники и т. д., и т. п. Но как люди, которые не имеют отношения к медицине, могут повлиять на ситуацию? Даже если принимались решения, то в ту или иную пользу только по одной причине — потому что «одеяло», которым укрывается наше здравоохранение, очень короткое и маленькое. Вот и думают, в какую сторону бы перетянуть, чтобы покрыть все проблемы и нужды. Они это «одеяло» и тянули туда-сюда. Когда начинают что-то решать в том же Республиканском штабе, то, может быть, Минздрав и говорит, что есть предложения. А что отвечает правительство? А правительство отвечает: у нас денег нет, нам те миллионы, которые пришли во время пандемии, нужно распределить на зарплаты людям. Мы, мол, не можем все деньги отдать вам на борьбу с коронавирусом, мы часть денег придержим, иначе люди у нас останутся без соцпомощи, выплат и т. д. В таком случае, честно говоря, сложно поверить, что Минздрав приходил и стучал по столу в правительстве. Нет, конечно, Минздрав сидел полуголодный, полулысый, можно сказать, заглядывал в рот правительству, ожидая, что же оно ему ещё подкинет. Когда сделали подсчёты гуманитарной помощи, которая уже пришла, в целом всё это составило 7 млрд сомов. То есть в первое время, в период пандемии, в эпидемиологическом фонде помощи работала целая группа, и она насчитала, что нам нужно 7 млрд сомов, чтобы сработать классически правильно. Потом сошлись на том, что 7 млрд сомов Министерство финансов не даст, тогда попросили хотя бы миллиард сомов. А миллиард — это на 6 млрд меньше. Как работать с такими ресурсами? Естественно, правительство будет бить по рукам Минздрав. Мало ли что он может себе напридумывать и чего ему захочется. Никто не думает о том, что за Министерством здравоохранения или за каждой больницей, за каждой койкой стоит человек, у которого нет средств на то, чтобы покрыть приобретение всех медикаментов. Правильные сейчас идут упрёки в адрес Фонда ОМС. Если мы платим взносы, почему люди за всё в госбольницах платили? Приплачивали медперсоналу, покупали лекарства за свои деньги, чуть ли не со своим кислородным концентратором приходили в больницу. Национальный госпиталь на начало июля подготовил только 260 коек и установил 32 кислородных концентратора.
— Очень много нареканий к протоколам лечения. Говорили, что третий протокол можно адаптировать к реалиям, но первый и второй привели к очень тяжёлым последствиям. С чем вы были не согласны? Действительно ли общество справедливо реагировало на эти протоколы?
— Я не была в составе рабочей группы, которая создавала эти протоколы. Но опять же вернёмся к началу пандемии. Вот она случилась. Естественно, в Кыргызстане такого опыта никогда не было, но он есть в соседнем Китае, России и т. д. Первый клинический протокол, который взяли за основу, был российским, потому что помощь можно было предоставлять уже сегодня, сейчас. Некогда было рассуждать, что можно использовать, а что нельзя. В нашем случае это получился дополнительный эксперимент, к сожалению, на жизнях людей, но это была вынужденная и безысходная мера. Тогда поступить иначе не могли. Сама рабочая группа по разработке временного руководства разделилась на две части: одна настаивала на одних препаратах, другая была категорически против. Там была и Бактыгуль Камбаралиева. Была бойня не на жизнь, а на смерть, в итоге протокол не подписала ни одна, ни другая сторона. Но это были капли в море, два голоса против двух десятков голосов. Конечно, по списку собирали очень уважаемых людей, но, какой бы уважаемый человек ни был, ни у одного академика, ни у одного профессора на тот момент не было никакого опыта в лечении коронавируса. И наши специалисты — борцы, так скажем, за чистоту протоколов по лечению COVID-19 — очень сильно выступали против недоказанного лечения и препаратов, которые могут привести к ухудшению самочувствия или к смерти больных. В принципе, в некоторых случаях так и произошло. Потом уже стали говорить, что отекали лёгкие потому, что перекапывали, слишком много вливали различных смесей и т. д. Но всё отрабатывается, конечно, на практике, и тот протокол, который сегодня имеется, третий, похвалили в Грузии, России и Казахстане. То есть соглашаются с нашим кыргызским протоколом, говорят, что он действительно очень выверенный и сбалансированный. Сборная команда из всех учреждений здравоохранения оказывала помощь и лечила в дневных стационарах по этому протоколу. Но, опять же повторюсь, лечить надо не болезнь, а человека, в комплексе. Это не мои слова, это слова моих собеседников в многочисленных интервью. То есть к каждому человеку надо относиться индивидуально. Мы неоднократно слышали со всех сторон, что COVID-19 и сопутствующие заболевания — это норма, а сопутствующих заболеваний у нас очень много, потому что в целом кыргызстанцы — нездоровые люди, у них очень много факторов риска, очень много различных заболеваний. В первую очередь — сердечно-сосудистых заболеваний, по которым и бьёт COVID-19, а также болезней органов дыхания, которые занимают у нас второе место по заболеваемости и по смертности.
— Вернёмся к работе штаба. Насколько он давил на Минздрав? Кто-то говорил, что многое не дали сделать. Кажется, вы говорили, поэтому и ушли?
— В составе Республиканского штаба были люди разных специальностей, всей его работой должны были руководить не милиционеры, конечно, а медики. Медики должны были поставить работу таким образом, чтобы от неё был эффект. Не знаю, не была внутри Республиканского штаба. Я была по другую сторону, но видела, какие распоряжения могли от него идти: «Почему врачи на местах выражают недовольство? Закройте им рты». К этим людям посылают специальные службы, люди извиняются, на людей нагоняют страх. Не думаю, что этим занимался Минздрав, потому что ему не до того было. Он может, конечно, внутренними приказами приструнить коллег, как, в принципе, и бывает, запугивать, чтобы они не говорили правду. Но я была в составе нескольких ватсап-групп, где сидели медработники со всех уголков нашей республики, и видела, читала эту картинку, она на ладони у нас была. По-моему, все об этом знают, но неужели в Республиканском штабе не знали, что люди говорили правду и ничего, кроме правды. Когда медработники Карасууйской территориальной больницы написали в Ватсап: «Пожалуйста, помогите нам! Донесите до штаба, что у нас нет средств индивидуальной защиты, у нас одноразовые халаты, мы их стираем постоянно», — я просто сказала два предложения о том, что люди боятся преследования больше, чем коронавируса. За этим всем стоит жизнь, безопасность, здоровье и опасение за семью. Они боятся преследования. Но кто их запугал? Не Минздрав же. Кто-то должен был урегулировать эту ситуацию, расставить все точки над «и», прекратить эту вакханалию, чтобы людей ещё больше не погружать в стресс. Но этого же не сделали. И именно из-за этого сообщения ко мне пришли люди в военной форме и сказали: «Мы Вас, конечно, понимаем, эже, вы патриот и т. д. Но, пожалуйста, не будоражьте общественность». Я говорю: мы не будоражим народ, мы просто хотим защитить наших людей, наш медперсонал. Ну вот что получилось, то получилось. Потом пошла ещё большая чехарда, потому что наступил июль, самый, наверное, страшный месяц. Конец июня был, когда смертность и число заболевших очень выросли. Люди были растеряны, здравоохранение сложило лапы, и тогда на помощь пришли волонтёры из гражданского общества. Им пришлось всё взять в свои руки и даже подтолкнуть наших государственных мужей к открытию дневных стационаров и дополнительных коек, привлечению религиозных организаций, чтобы они предлагали свои условия для обсервации, врачей и т. д. Почему не Республиканский штаб, а гражданское общество должно было продавить так, чтобы как-то посодействовать? Почему? Почему гражданское общество взяло на себя такие функции? Если оценивать работу штаба, Минздрава — признайте честно: «Мы не справляемся». Тогда позовите помощь из Китая, России. Кто ещё нам мог помочь? Но этого наши госорганы не сделали. Этим занимались наши отдельные граждане. Я тоже уточняла информацию по поводу помощи. Было какое-то официальное обращение в Российское посольство? Не было. Были обращения от отдельных граждан, от отдельных сообществ, которые просили: «Помогите лекарствами, врачами…»
— Вы ушли с поста до этой ситуации. Что вас подвигло на уход? Ведь с вашей помощью была организована нормальная информированность, которая раньше из-за несвоевременности была одной из главных проблем Минздрава.
— Я пришла 1 апреля с приходом Сабиржана Токтосуновича Абдикаримова на должность министра. Пришла просто помочь. У меня была общественная должность — советник министра. Хочу сказать, что пришла не на пустое место. В Минздраве работает пресс-служба из восьми человек. Там есть видеооператоры, создавались видеоролики. Кстати, очень много видеороликов сделали в Центре укрепления здоровья и коммуникации, где работала группа при поддержке фонда «Сорос — Кыргызстан», которая организовала линию 118. В пресс-службе уже работала группа врачей, тоже созданная при поддержке международных организаций, группа SMM, которая в соцсетях отслеживала все жалобы, предложения, недовольства. Работало достаточное количество людей. Даже был набросан стратегический план, я его видела. Но чего, думаю, не хватало, вы, наверное, и сами знаете. Может, когда в советские времена работал отдел цензуры, мы могли что-то скрывать от людей. Мы могли работать, где-то придерживая информацию, чтобы не создавать панику. Но работать такими методами сегодня — несуразно. Мы живём в век информационных технологий, когда каждый человек сам себе информатор и коммуникатор со своим телефоном. Обманывать людей или не вести с ними открытого и честного диалога — это утопия, просто профессиональная утопия. За 25 лет работы в Минздраве я всегда старалась, чтобы информация была открытой для людей. Потому что — что скрывать? Мы же не Министерство обороны. Если человек болен, он должен знать, что это плохо. Если в год у нас умирает до 80 женщин от кровотечения во время родов из-за несоблюдения перерыва между родами — значит, они должны знать правду. Когда я вернулась в Минздрав, начала работать по такому же принципу. Давайте говорить правду: если правда в том, что нет СИЗов, мы скажем, опубликуем, напишем заявление в Базар-Коргонскую больницу или в любую другую, чтобы узнать, почему в ней нет СИЗов. Давайте говорить людям всё прозрачно. Если есть проблема, мы говорим о ней и объясняем, почему так происходит. Не оправдываемся, а, наоборот, опережаем и расставляем акценты. Такой метод работы. Медработники дёргают меня за рукав, пишут мне в соцсетях: «Помогите, мы не хотим скрывать правду! Наши мобильные бригады ездят и занимаются переписью. Остановите этот беспредел! Мы работаем на износ, а должны заниматься ещё и переписью». Люди говорят, что им не выплачивают денег. Терапевт, врач высшей категории, получила 4 тысячи сомов. Где обещанные деньги? Я предлагала Минздраву построить работу на честном диалоге, потому что считаю, что любой медработник — коллега любого сотрудника и даже министра, равноправный партнёр в предоставлении медицинской помощи. И когда, извините меня, Минздрав встал над людьми, над коллегами-врачами, над пациентами и заглядывал в рот только правительству и штабу, которые действуют дурацкими указаниями, чтобы пугать людей, я, конечно, не смогла с таким мириться. Я получила два замечания от министра, чтобы, мол, не махала своей саблей. После третьего замечания я уже ушла сама. Сказала: «Чтобы вас не подставлять, чтобы вам не было неудобно отчитываться за мои поступки, давайте я уйду. У вас есть пресс-служба, вот с ней и работайте». Вот так тихо я и ушла.
Пришлось работать на удалёнке, потому что в самом Минздраве не было порядка. Честно, когда я пришла, испугалась за себя. Потому что мы работали с человеком, у которого обнаружили COVID-19. Это был один из первых двух сотрудников с вирусом. Потом пришлось сидеть на удалёнке, так как появились другие случаи COVID-19 и Минздрав сам не продемонстрировал порядок соблюдения инфекционного контроля. Если честно, очень хорошо понимаю чиновников, потому что им не до этого. В какой-то степени, может, это и патриотизм, но он не показателен для остальных. Минздрав должен был показать свою полную состоятельность, провести демонстративный урок, как надо себя вести в такой ситуации, а не отмахиваться, действовать на авось. В Минздрав возвращаются из Оша руководители, которые были в «красной» зоне, и снова начинают работать. А потом оказывается, что уже у некоторых из них подтверждённый COVID-19. Говорят, рыба гниёт с головы. Я уже сказала: Минздрав напоминает мне старое корыто, которое пробито со всех сторон, но которое пытаются подлатать, укрепить. На самом деле там работают функционеры, писари, бюрократы — люди, которые всю жизнь отписывались. Я имею в виду чиновников — о руководителях я уже сказала. Все остальные — просто послушные исполнители, которые время от времени что-то делают. Их мнение даже не спрашивают.
— Значит, Минздрав не готов ко второй волне?
— Я бы так не сказала, потому что нам всё-таки пришлось вынести из этих полгода опыт. Сегодня такой ситуации уже нет, она изменилась. На днях разговаривала с директором Нацгоспиталя, и он сказал, что 70 человек добровольно написали заявление и ушли оттуда. Они не пожелали работать в такой ситуации, побоялись за свои семьи, за своё здоровье, жизнь. Это их право. Но многие из них сейчас возвращаются на работу, пишут заявление, чтобы приняли на прежнее место работы. Это о чём говорит? Что шок у медработников уже прошёл. Многие уже переболели, оправились. Я бы сказала, что нашим медработникам не хватает психологической программы, которая могла бы их реабилитировать, вернуть блеск в глазах, уверенность. Ведь у них тоже есть сердце и душа. На их глазах умирали люди, а они не могли ничем помочь, потому что не хватало элементарных инструментов, ИВЛ, концентраторов, лекарств. Как они могли себя чувствовать после того, как одного за другим теряли реанимационных больных? Это же ужасно бьёт по психике. Кто-нибудь задумался о том, что нам нужна большая реабилитационная психологическая программа? Мы потеряли как минимум 50 % медработников. Физически потеряли, потому что подавленные ситуацией люди ещё больше не верят в будущее нашего здравоохранения, не верят, что когда-нибудь они будут жить достойно и получать достойную заработную плату.