Элина Каракулова -Директор представительства «Интерньюс» в Кыргызстане

СМИ в период пандемии быстрее среагировали на все вызовы, появившиеся из-за проникновения в страну коронавируса и его распространения. Несмотря на ограничения властей, многие журналисты работали, не ушли на карантин и не сидели сложа руки. Кто-то писал о проблемах, кто-то сам помогал, многие СМИ организовывали прямые онлайн-консультации с врачами, когда людей перестали принимать больницы. Государство не оценило вклад журналистов в борьбу с вирусом, более того, налоговых послаблений для независимых СМИ государство не дало, хотя официальное обращение от имени журналистов было отправлено в Республиканский штаб. И тогда на помощь журналистам пришли медийные организации, такие как фонд «Сорос — Кыргызстан», «Медиа Диалог». Одним из первых, кто поддержал несколько популярных независимых медиа, чтобы сохранить их редакции, стал «Интерньюс Кыргызстан».
https://internews.kg/novosti-internyus/novostnye-media-v-kr-poluchayut-pomoshh-dlya-vyzhivaniya-vo-vremya-i-posle-pandemii-covid-19/
Директор «Интерньюс» Элина Каракулова заявила, что для эффективного информирования правительству следует начать диалог со СМИ, учесть коммуникационные ошибки первой волны, сделать брифинги открытыми для вопросов прессы, предоставлять данные для аналитики, идти на опережение в формировании нужных посылов для населения по профилактике и лечению COVID-19.
https://internews.kg/osveshhenie-covid-19/internyus-pravitelstvu-kr-neobhodimy-dialog-so-smi-i-uchet-oshibok-pervoj-volny-covid-19/?lang=ru
— Как оцениваете работу медиа в период пандемии, карантина и действия чрезвычайного положения?
— Считаю, кыргызстанские медиа в сам карантин и в условиях чрезвычайного положения очень хорошо сработали, очень много сделали несмотря на то, что у них были серьёзные ограничения в передвижении, не было аккредитации, не было доступа к информации. Рекламные бюджеты упали в несколько раз, редакции вынуждены были сидеть на удалёнке. Не было возможности проникнуть даже к своим монтажным столам, когда нужно было производить материалы. То есть условия были абсолютно невыносимыми. Считаю, они были абсолютно невыносимыми со всех точек зрения. И большинство редакций были не готовы к удалёнке. У кого-то не хватало компьютеров, мы срочно помогали лэптопами, роутерами, интернет-связью и прочим. Не было роутеров, у кого-то — доступа к технике, кому-то нужно подкасты, аудиозаписи делать, а у них нет условий, потому что в доме, в квартире журналисты сидят с детьми. Они должны были, чтобы записать ещё какие-то новости, иметь нормальный бэкграунд, свет, звук. И это всё надо было делать на коленке, сию минуту, сейчас же. И при этом все достаточно хорошо справлялись. Мы следили, как наши ключевые СМИ справляются, мы видели, что, в принципе, научились и по скайпу, и по зуму брать интервью очень быстро. Научились, накрываясь одеялом или садясь в шкаф, записывать новости, подкасты и т. д. Научились брать информацию, как-то проникать в студии и производить материалы, доставать картинку из ниоткуда, из-под земли. Считаю, это был героический настрой у наших медиа, они действительно выполняли свою функцию максимально хорошо и максимально профессионально в таких абсолютно, нереально тяжёлых условиях. Хочу привести один пример. Наша покойная Улукбу Амирова даже переехала в студию «Салам Медиа», потому что были ограничения в передвижении и ей было неудобно ездить.
— Это какой район?
— Это Баткен. Улукбу Амирова была главным редактором и генеральным директором «Салам Медиа», она переехала на саму радиостанцию для того, чтобы вести прямые эфиры. Многие её сотрудники просто не могли выходить на работу, потому что дома, удалёнка, дети и карантин. И вот она с дочерью и периодически некоторые журналисты выходили в эфир. Она была самым основным человеком, основным голосом Баткена во время пандемии, во время режима ЧП. Считаю, это самоотверженная работа журналиста. Она всё бросила, оставила родных дома, переехала на радиостанцию для того, чтобы вещать и давать самую актуальную, последнюю информацию слушателям. Слушатель был на первом месте. И это не могло не сказаться на её здоровье. Мы её потеряли буквально весной. Улукбу скончалась из-за давления от перегрузки на работе.
Но и надо сказать, что мы были в курсе, что моментально обрушились доходы. То есть просто за месяц упал доход многих СМИ на 30–80 %, у кого-то на 90 %. И это за один месяц произошло. То есть не нужно было ждать полгода и т. д. Это о чём говорит? О том, что многие редакции должны были моментально сокращаться, они вынуждены были кого-то отправить в неоплачиваемый отпуск. Кто-то сделал такую систему, когда половина штата выходит, половина сидит в неоплачиваемом отпуске и дальше потом всё урезается. То есть менеджер должен был урезать зарплаты, и при всех этих негативных последствиях ещё отсутствие аккредитации, режим ЧП, недостаток информации, недостаток картинки, отсутствие элементарных СИЗов. Поначалу даже не было средств индивидуальной защиты. Вся финансовая составляющая легла одним камнем на грудь всем редакциям, но при этом они все справлялись. Знаю, что очень многие во время режима ЧП, особенно телевизионщики, пострадали. Многие журналисты работали, просто волонтёря, не получая зарплату. Они выходили в прямые эфиры, делали прямые включения, но при этом целый месяц не получали зарплату. Считаю, это была самоотверженная отдача нашему зрителю, нашей аудитории.
— Насколько ограничение свободы слова повлияло на доступ к информации и на то, чтобы аудитория получала её вовремя?
— Очень сильно повлияло. Вы видели, что аккредитацию СМИ получили под конец ЧП, или даже когда сняли ЧП — уже точно не помню, было уже на стыке. И основным источником информации была комендатура, плюс минздравовские включения. Этого, конечно, было недостаточно. Мы поэтому не увидели и не услышали, почему у нас случилась первая волна. Она частично случилась потому, что мы все сидели на карантине и статистика говорила: «Сегодня 18 случаев, сегодня 30 случаев, эти случаи растут…», — а мы не видели, кто это, мы не понимали, кого и как лечат, мы не видели, как и кто пострадал. Потом появились первые смерти — тоже ничего не видим, не слышим. Это о чём говорит? О том, что люди просто в какой-то момент перестают верить, что и произошло. Как только сняли режим ЧП, как только пошли послабления, уже невозможно и нереально было держать всех на карантине. Люди просто не верили, думали, что это чипирование, думали, что это теория заговора. Никто не носил маски, уже не соблюдали санитарно-эпидемиологические нормы и т. д. Что произошло? С нами случилась первая жёсткая волна, и она случилась в самом ужасном виде, который только можно было предположить, т. е. это была настоящая гуманитарная катастрофа.
— Это последствие неинформированности?
— Это последствие, однозначно. Помню, как сняли ЧП и люди ходили в переполненные кафешки. Ни у одного человека нет маски, кто-то приносил санитайзер. Это самый максимум, что тогда делали. А где социальное дистанцирование, а где маски? То есть у нас всё прорвало и все вышли на улицы, на базары, в кафе без масок, нигде не соблюдали. Это почему происходило? Потому что медийщикам не дали доступа, чтобы показывать живые истории, показывать, что это реально необычный вирус, его очень сложно лечить. Это не просто протокол какой-то разработать, это действительно сложный протокол, потому что не каждому можно вколоть тот же самый дексаметазон, от которого, кстати, скончалось достаточно большое количество людей. Потому что неправильно использовали протокол, т. е. мы о протоколах узнали в самый большой пик кризиса. А хотя мы должны были узнать о лечении во время карантина, когда пошли первые кейсы. Ни о протоколах мы не могли писать, ни о реальных кейсах, ни о том, как люди справляются. Покажите нам этих людей, дайте нам истории, как это было. Например, в той же Европе, в тех же Штатах у СМИ была возможность рассказать о пациентах, показать их лица, если они разрешали. По BBC показывали беременную женщину, которая подтвердила, что это действительно очень сложное заболевание: «Никому не пожелаю так заболеть, поэтому соблюдайте дистанцию, мойте руки, не ленитесь носить маски». Это, конечно, людям надоедает, но это нужно делать. Европейские медиа об этом трубили вовсю, а мы не могли, потому что у нас нет кейсов, нет живых историй. СМИ были зажаты в рамки, и в итоге, заметьте, у нас не было ни одной истории смерти: кто умер, как умер, как похоронили, какой протокол поведения и т. д. И когда вышли с карантина, случилась первая волна, и она случилась в безобразном виде. Если бы у нас был доступ к информации и больше историй о пациентах, о смертях, о том, какие должны быть протоколы и какие меры безопасности, считаю, было бы меньше жертв.
— Насколько повлияло принятие новых законов и изменений к существующим законам на работу СМИ? Мы знаем, что именно в период пандемии депутаты начали активно инициировать самые различные законы, которые могли повлиять, и влияли, на деятельность СМИ и свободных блогеров.
— У меня сложилось ощущение, что это были неуместные действия со стороны парламента. В то время, как вся страна уже начала переживать и вошла в первую волну, как раз обсуждался Закон «О манипулировании информацией» и т. д. Когда у нас началась пандемия, надо было решать вопросы о стационарах, о закупе лекарств. Мы все чем занимались? Мы отстаивали свободу слова, а депутаты в каком-то кураже принимали законопроекты, никому не нужные и абсолютно деструктивные. В принципе, везде вещали, что принимается несколько законопроектов, которые просто погубят медиаиндустрию, которую мы строили 20 лет, просто погубят. И, к сожалению, один из этих законопроектов принят, он подписан. И внесением поправок к Закону о ТРВ разрешается реклама на ретранслируемых иностранных телеканалах.
— ОРТ и РТР забирают большую часть рекламного рынка в Кыргызстане?
— Мы трубили-трубили, но всё равно не достучались, хотя и информационные и аналитические записки писали. Президент подписал, к сожалению, законопроект, закон уже есть. Это о чём говорит? О том, что будет возможность ставить рекламу на ОРТ, чего никогда не было у нас. А какие последствия будут для индустрии? Считаю, отечественное медиа можно просто похоронить, если закон всё-таки будет применён и реклама будет скрыта на 100 % или частично. Мы уже никогда не узнаем и не проконтролируем этот процесс. Но вот закон принят, и он абсолютно деструктивный. Мы очень много раз говорили: он антинародный, он антиконституционный, потому что требует от местных телевещателей, чтобы они 50 % своего контента производили на кыргызском языке, 50 % отечественного продукта. Они должны заработать и должны от доходов с рекламы производить собственный контент, в то же время иностранные вещатели, которые не производят этот контент на кыргызском языке, спокойно могут зарабатывать здесь на рекламе. Это как вообще? Разве это справедливые рыночные отношения, это справедливо к местному телевещанию? Это справедливо к кыргызскому языку? Это абсолютно деструктивный закон, и он подписан, к сожалению. Потом, что касается Закона «О манипулировании информацией», там была битва просто не на жизнь, а на смерть. Битва была большая, грандиозная. Наше гражданское общество поднялось всем миром против этого законопроекта. Как медиачеловек, работающий в Центральной Азии и знающий нашу среду, могу сказать: этот законопроект убил бы нашу свободу интернет-среды. У нас, кроме свободы слова, гор и свободных людей, человеческого капитала, больше ничего нет. Кыргызстан отличается относительной свободой. В том числе свобода в интернете тоже наш огромный капитал. И экономическое развитие во многом зависит от того, какой у нас интернет, свободный или несвободный. Этот закон косвенно бы привёл к экономическим последствиям, если бы был принят. Потому что он пытается регулировать национальным законодательством глобальные платформы. Это просто курам на смех, понимаете? Сразу было видно, что разработчики законопроекта абсолютно ничего не понимают, что такое Фейсбук, Твиттер, Инстаграм. Они просто не понимают, как работают дезинформация, фабрики троллей, не понимают, как нужно работать с фейковыми новостями, т. е. это абсолютные непрофессионалы. Они не привлекли ни одного профессионального медийного человека или же человека из IT-сферы, который бы им сказал: то, что вы разрабатываете, во-первых, не будет работать, во-вторых, деструктивно повлияет на нашу экономику и, в-третьих, станет действовать только в популистских мотивах. Понимаете? И никого же из нас не привлекли к разработке закона. У нас столько организаций работает в медиасфере, в сфере свободы слова, информационных технологий. У нас есть профильные организации, такие как ГИИП, «Институт Медиа Полиси». Мы, «Интерньюс», тоже профильно занимаемся этими вещами. Во многих странах причём работаем и представляем, что такое дезинформация и фейковые новости. Ну не работает национальное законодательство на транснациональные корпорации! На Фейсбук наше национальное законодательство не будет распространяться. Когда это поймут, когда уже прекратят? Либо этого не понимают, либо прикидываются и инициируют такие законы, чтобы просто вводить цензуру. Это абсолютно политический законопроект, который нацелен на цензуру.
— Как раз о цензуре. В период пандемии участились вызовы блогеров в разные силовые органы. Это привело к тому, что люди просто начали вводить самоцензуру в соцсетях, поэтому свобода слова в период пандемии очень сильно была ограничена.
— Сказать, что она была ограничена, — это как уже диагноз поставить, я не совсем согласна с этим. Думаю, попытки по ограничению были, например те же аресты блогеров действовали устрашающе, но при этом народ продолжал публиковать критику, потому что система здравоохранения находилась в плохом состоянии, это был полный коллапс, это надо признать. Люди это всё видели, люди говорили открыто, и волонтёры действовали открыто и т. д. Не могу сказать, что нас заткнули, так нельзя сказать. И информацию передавали, и друг другу помогали, и вообще справились с этой бедой только благодаря национальному сплочению. Информация о том, сколько люди сфандрейзили (собрали средств. — Прим.), сколько передали друг другу денег, сколько привезли препаратов, концентраторов и т. д., передавалась через соцсети, и сказать, что перекрыли кислород и мы не могли общаться, что-то высказывать, критиковать, не могу. Я видела эту критику, читала, она была в свободном доступе. Другое дело, предпринимались попытки заглушить, и они были очень топорные. Для кого-то они были устрашающими, но не думаю, что они повлияли на общее население. Может, я ошибаюсь, это моя субъективная оценка. Но при этом надо говорить о языке вражды, о том, какие у нас частые и абсолютно деструктивные дискуссии развиваются в соцсетях, особенно в Фейсбуке. Самый токсичный — это Фейсбук. На втором месте, наверное, Твиттер. Нужно переводить эти дискуссии в конструктивное русло. Это такая вещь, которая не решится и не решается через ГКНБ, не решается Законом «О манипулировании информацией». Я во всех наших переговорах с властями говорю, что это комплексная проблема, которая включает работу по медиаграмотности, вообще по грамотности. Извините, но она начинается с детского сада, со школы. И вы хотите решить вопрос одним молоточком, кого-то прибив, кого-то посадив и кому-то на хвост нажав? Такого не бывает, вы не решите проблему с языком вражды, ксенофобией и дискриминацией. Мы должны комплексно подходить к этому вопросу, это долгосрочная проблема, это долгосрочная задача, которая решается на уровне общего образования и общего культурного воспитания. А, извините, деградация идёт за все наши 20 лет независимости, она идёт, это тоже надо признавать. Школы сейчас намного хуже, чем 20 лет назад, обеспечение всё хуже — давайте с этим начнём работать. Если хотите грамотных в цифровом медиа людей, которые умеют высказывать критику конструктивно, а не ксенофобски, давайте, пожалуйста, инвестировать в образование, в культуру. А не колпачить всех вокруг, грубо говоря. Это не работает. Вы одного посадите, второго посадите, но в целом не решите проблему. Нам говорят бороться с фейками, дезинформацией, троллями через законы. Но не через законы это надо делать, а инвестируя в образование и медиаграмотность. Есть другие методы, как с ними работать. Например, с тем же Фейсбуком можно работать напрямую, он ищет местных лидеров, которые помогут бороться с дезинформацией и фейками. Надо с Фейсбуком напрямую работать, а не блокировать его, или с Твиттером. То, что власти хотят решить эту проблему сейчас, за короткий срок, неверно, но такое как раз таки не решается за один срок, даже за одно поколение, понимаете? Извините, но мы уже 20 лет идём в никуда. Пока мы не идём в том направлении, в котором нужно для того, чтобы было конструктивное общество. При этом кризис показал, что мы как нация можем сплотиться благодаря тому, что свободны, нам никто не запрещает это делать, у нас есть свободные соцсети, возможность свободно высказываться и реально говорить, где есть проблема. И находить решения этих проблем. Посмотрите, даже соседний Казахстан, Узбекистан, Россия не смогли так мобилизоваться, как наше общество. Наши волонтёры попали в топ на страницах ведущих СМИ мира. «Нью-Йорк таймс», BBC — везде писали, весь мир говорил о наших волонтёрах. Это о чём говорит? О том, что мы как нация в момент битвы можем сплотиться только благодаря тому, что у нас есть социальная ткань, она ещё работает, она работает только благодаря тому, что у нас есть в том числе свобода слова.
— Вы говорите, что наши медиа столкнулись с некоторыми проблемами с начала пандемии. Вынесли ли уроки наши СМИ, открыли ли для себя новые возможности?
— В принципе, сейчас все СМИ мира переживают глубокий кризис — финансовый, экзистенциальный, но при этом это такая большая возможность. Мы всегда говорим, что пандемия дала громадный скачок росту аудитории, люди сейчас сидят онлайн в телевизоре, они смотрят контент. Такое окно возможностей для того, чтобы стать лучше, понимать лучше аудиторию, сделать контент лучше и т. д. Но за меньшие деньги или по-другому работая с рекламодателями. Думаю, у наших СМИ, как у всех СМИ мира, идёт сейчас испытание на прочность, на то, сможем ли из этого кризиса выйти в лучшем виде, в самом лучшем виде. Думаю, у нас есть все возможности и задатки. Потому что я лично увидела, как наши СМИ могут работать во время кризиса, есть у медийщиков понимание миссии в очень благородном смысле этого слова.
Думаю, самое главное для медиа то, что они понимают, насколько они критично работали при доминировании фейковых новостей в конце марта — начале июня, когда мы сидели на карантине. Самый большой всплеск был в июле, когда СМИ почувствовали, как важна их роль в том, чтобы давать достоверную информацию. Думаю, такое понимание своей миссии и ценностей даст силы нашим медийщикам в дальнейшем развиваться, не оставлять профессию и понимать, что аудитория нуждается в нас, нас смотрят, нас хотят читать, хотят смотреть. Это будет двигать наши СМИ. Финансовый кризис внесёт свои коррективы, где-то сократятся штаты, где-то переформатируются, но думаю, что понимание миссии и того, что у тебя есть аудитория, достаточно большая и значимая, станет драйвером перемен в лучшую сторону. Если этот законопроект всё-таки заработает в том виде, в каком его приняли, плюс Закон о ТРВ, то, конечно, это может сильно подкосить наш сегмент, наше цифровое вещание. Это может серьёзно подкосить финансово. Прогнозы могут быть очень серьёзные, пока существует плюрализм телеконтента и количественный, а не качественный состав телевизионных станций. Сейчас 64 канала, и не знаю, закрылся кто или нет, но всегда все спрашивают: зачем на 6 миллионов человек столько телеканалов? Мы маленькая страна, но это как раз таки показатель того, какой есть интерес развивать этот сегмент. И не хотелось бы, конечно, терять плюрализм в этой сфере. Если даже он пока количественный, а не качественный. Потому что количество перерастает в качество, по крайней мере есть такой потенциал. Мы со своей стороны очень стараемся поддерживать медийщиков: мы запустили фонд и включили в него все главные наши СМИ для того, чтобы поддержать их основной, творческий состав. Надеюсь, это финансово тоже поможет выжить нашим медиа в такой сложный период. Но и качественно улучшится, естественно. Это не единственная программа, которую мы делаем, есть ещё много направлений, в которых мы работаем с медийщиками, поэтому, думаю, в целом есть большой потенциал выйти из ситуации с более лучшими позициями.