Назгуль Ташпаева — Заведующая отделом мониторинга социального развития аппарата президента КР

— С первых дней, как пандемия коснулась Кыргызстана, вы были на посту, работали. Как вы оценивали подготовку Кыргызстана к пандемии?
— COVID-19 стал глобальным вызовом для всех, причём вне зависимости от социально-экономического уровня развития страны, её политического устройства, возможностей систем здравоохранения, которые были на разных уровнях и с разными подходами в финансировании. Даже те страны, у которых серьёзный уровень финансирования по ВВП, к сожалению, показали наихудшие показатели смертности, заболеваемости. Поэтому говорить, что уровень финансирования или стабильности гарантирует, что страна более адекватно отреагирует на пандемию, неправильно. Кыргызстан, к сожалению, прошёл разные этапы реагирования на пандемию. В тот период, когда я работала в системе управления, были следующие моменты. Во-первых, эпидемия в мире и в стране менялась достаточно быстро. Когда мы говорим, что надо жить и работать с неизвестным, то нужно как раз таки иметь навыки работы в условиях неизвестности, понимать, насколько адекватно система управления реагирует на все неизвестные вызовы.
— Адекватно ли отреагировал Кыргызстан в первые дни?
— У адекватности есть параметры. Один из них — уровень заболевания, количество тех случаев заражения, которые были обнаружены в стране. Как всем известно, COVID-19 пришёл из Уханя, КНР. У нас с КНР непосредственная территориальная близость, очень близкие приграничные, тесные внешнеэкономические и достаточно на высоком уровне внешнеполитические отношения. Такая близость с КНР предполагала высокий риск возникновения новых случаев COVID-19 в нашей стране.
— Вы тогда работали в системе управления и ждали угрозу из Китая, но она пришла из другой страны. Есть критические замечания к управлению и к тому, что с первых дней неправильно были обозначены приоритеты? Этот вопрос вы рассматривали в аппарате?
— Он однозначно рассматривался. Вопрос приоритизации, мне кажется, должен исходить из анализа и оценки ситуации, правильно? Поэтому на этом этапе я тоже работала в системе управления. Как раз таки основной приоритет был на предупреждении завоза COVID-19 в страну. Страна показала, что до марта 2020 года не было ни одного случая из КНР, ограничено количество (шесть случаев было) из Европы (это Франция, Великобритания) и из США (один случай). Это достаточно высокий показатель. Февраль был дан для того, чтобы мы интенсивнее готовились к встрече с COVID-19. Здесь надо сказать, что меры предупреждения ввоза COVID-19 на начальном этапе были эффективны при условии, что мы граничим с Китаем и имеем с ним тесные внешнеэкономические связи.
— Эксперты критически оценивали работу всего Республиканского штаба. Даже по итогам работы Совета безопасности 30 марта были обозначены недостатки, которые выявились в самом начале борьбы с COVID-19. Помните, на заседании Совета безопасности рассматривался вопрос увольнения министра и вице-премьер-министра? Тогда обозначалось, что работа была неудовлетворительна.
— Да. Это был уже март. Это была оценочная позиция на те случаи, которые начались с 16 марта 2020 года. Если возвращаться к вопросу о готовности, у нас был месяц на то, чтобы подготовиться. Мы как отдел неоднократно поднимали вопрос о готовности системы здравоохранения. Я, работая в системе здравоохранения и в последующем на экспертных позициях в рамках разработки стратегических программ и документов, связанных с охраной здоровья в нашей стране, прекрасно понимала, что готовность системы, если бы всё случилось в первые дни, в первые месяцы, полностью провалилась, что и показал наш плачевный опыт. Все усилия направлялись на предупреждение, чтобы мы могли подготовиться. Когда мы как отдел поднимали этот вопрос, то инициировали, чтобы он совместно рассматривался с аппаратом правительства, чтобы активно участвовало и Министерство здравоохранения, чтобы привлекли международные организации, ВОЗ, сотрудников Совета безопасности, МЧС. Проведена была комиссионная работа по оценке готовности системы в соответствии с рекомендациями ВОЗ, которые у нас были на то время, на конец января. Такая работа и показала, что оценка готовности нужна на всех этапах, начиная с санитарно-контрольных пропускных пунктов и организации здравоохранения, — непосредственно по всей цепочке системы реагирования, т. е. с момента пересечения границы, первичной медико-санитарной помощи, стационарной помощи и т. д. Несмотря на всё сопротивление, исходящее от системы здравоохранения и других уполномоченных органов, мы настаивали на проведении учебных мероприятий на случай выявления заболевших.
— Вы имеете в виду обучение медперсонала?
— Нет. Это по всей цепочке. Предположим, новый случай COVID-19 был обнаружен при пересечении границы. Как система должна реагировать?
— В итоге получилось, что не среагировала?
— Нет. Мы рассматривали разные сценарии развития. Мы поднимали вопрос о том, что нужен план для организации и готовности. Это должна быть нормальная планомерная работа и по организации слаженной работы.
— Первые заражённые прибыли из Саудовской Аравии. Вы использовали алгоритмы и, определив контактных лиц, возможно, смогли предотвратить массовое распространение болезни. Почему эти же алгоритмы не сработали, когда наземным транспортом приезжали люди из России? К примеру, были случаи в обсервации «Семетей» на территории базы «Ганси», когда люди не подчинялись приказам и убегали, что в июле отразилось на массовом заражении.
— Это произошло, когда я не работала в системе госуправления. Могу говорить лишь о времени, пока я там работала, до 23 апреля 2020 года. Могу прокомментировать первые случаи, которые были выявлены в стране 16 марта 2020 года. Здесь, мне кажется, важно отметить, что наш отдел неоднократно, на всех совещаниях, которые проводились и у нас в аппарате президента, и в Республиканском штабе, и на всех площадках, где вопрос обсуждался, постоянно предлагал организовать все эпидемиологические мероприятия. Мы ориентировались на страны, где уже была неблагополучная эпидситуация, но с низкими показателями, а также на уровень заболевания и количество случаев, которые были обнаружены. При этом мы предлагали учитывать такой показатель, как готовность стран к эпидемии, которые рассчитывали независимые организации, институты. К странам, которые показывали низкую готовность и выявляемость из-за отсутствия элементарной возможности определения новых случаев, относились Королевство Саудовская Аравия, Катар, Кувейт, ОАЭ. Мы предлагали, чтобы по отношению к этим странам были введены карантинные обсервационные мероприятия. Мы понимали, что с учётом уровня исламизации в нашей стране и малого хаджа проведение в наших мечетях всех мероприятий, связанных с намазом, и во всех религиозных учреждениях даст риск для распространения и отсутствия выявления, потому что это достаточно закрытое сообщество. Мы неоднократно поднимали этот вопрос, но, к сожалению, к предложению нашего отдела отнеслись негативно и его не учли. При этом нужно сказать, что, когда все алгоритмы разрабатывались, мы активно в этом участвовали. Иногда мы до глубокой ночи и до раннего утра работали с Министерством здравоохранения, разрабатывая все алгоритмы.
— Когда я брала интервью у ответственных лиц из Министерства здравоохранения и правительства, они обозначали, что оказывалось давление со стороны аппарата президента на принятие решений, что вы всё время стояли над душой и давали какие-то указания…
— Если говорить откровенно, конечно, мы — я и сотрудники, которые курировали какие-то направления, — стояли вынужденно. Мы вынуждены были стоять над душой с первого заседания Совета безопасности, которое прошло в конце января 2020 года. Тогда предполагалось, что система здравоохранения срочно разработает алгоритм проведения всех карантинных или противоэпидемиологических мероприятий в порядке. Время шло, алгоритмов не было. Это во-первых.
Во-вторых, Министерство здравоохранения, специалисты по профильной международной организации, консультанты, контролирующие и регулирующие вопросы лабораторного обеспечения, диагностики и т. д., а также Департамент профилактики заболеваний Госсанэпиднадзора говорили, что ПЦР-тестов и расходных материалов на ПЦР-тестирование хватит на два года. Они это утверждали в феврале 2020 года, как и то, что всего достаточно, мы, мол, можем адекватно реагировать, есть возможность всё планировать и организовывать, мы, мол, разработаем план готовности, у нас всё готово. Но время шло, результатов никаких не было. Уже февраль, а алгоритмов нет. К нам люди приезжают из разных стран, система вся открыта, но противоэпидемиологических и других мер нет. Всё строилось на ПЦР-тесте. Единственное, мы одна из тех стран СНГ, что предложили и настояли на ПЦР-тестировании при въезде в страну. Это было сделано для того, чтобы понимать и предупредить ввоз COVID-19 в страну. Сейчас вы видите, что практически все страны мира приняли точно такой же алгоритм и до сих пор работают по нему. В страны въезжают только с отрицательным ПЦР-тестом. Я не говорю о каком-то авторстве. Но если это считается давлением, пусть будет так. Зато мы первыми не столкнулись с инфекцией, несмотря на то что граничим с Китаем и имеем с ним тесные внешнеэкономические связи. У нас не было ни одного завозного случая из КНР.
— Какие основные ошибки вы увидели и обозначали ли их на Совете безопасности?
— На Совете безопасности — нет. У меня нет полномочий. Мы свои предложения передавали в секретариат Совета безопасности и надеялись, что они их учтут. Какие-то учли, какие-то нет. Во-первых, по законодательству нашей страны предполагается, что нужно прогнозировать режим ЧС. В соответствии с действующими нормативно-правовыми актами нашей страны уполномоченный орган — Министерство чрезвычайных ситуаций. Там есть своё постановление 2019 года, где говорится, что должна быть проведена оценка рисков чрезвычайных ситуаций и должен быть разработан краткосрочный, среднесрочный и долгосрочный прогноз ЧС на территории страны. Мы вопрос о том, какой прогноз должен быть, тоже поднимали. МЧС должно было оценивать ситуацию и понимать, какие меры нужно принять. Этого не сделали, хотя предложение и было учтено. Это первое.
Второе, мы доверяли той информации, которую давали правительство, консультанты, руководители международной организации и сотрудники департамента Госсанэпиднадзора относительно Министерства здравоохранения. Они говорили, что ПЦР-тестов у нас на два года, всё замечательно, реагенты есть, мы обеспечены. В конечном счёте, когда возникло недоверие, я вынуждена была сама спуститься в национальную лабораторию. Тогда мы выяснили, что возник жёсткий конфликт внутри департамента Госсанэпиднадзора: сотрудники лаборатории с января 2020 года говорили, что ПЦР-тестов и расходников хватит лишь на 600 исследований, при этом руководство департамента Госсанэпиднадзора не запланировало закупку ни расходных материалов, ни реагентов для ПЦР-тестирования. Оно начало активную работу, но только по ремонту самого здания департамента Госсанэпиднадзора и оформлению его фасада. И это вместо того, чтобы подготовить систему к диагностике. Во всём мире диагностика строилась на ПЦР-тестировании на самом начальном этапе. К сожалению, система здравоохранения и, в частности, департамент Госсанэпиднадзора, те люди, которые в Министерстве здравоохранения отвечали за этот вопрос, предоставляли недостоверную информацию.
— В итоге получилось, что первыми заболели эпидемиологи, которые потом заразили остальных медиков?
— Нет. Первыми заболели те люди, которые приехали из умры. Потом началось заражение на местах: они заразили своих родственников, те стали контактными и участвовали в различных мероприятиях, организованных паломниками, вернувшимися из малого хаджа. Не провели соответствующую противоэпидемиологическую работу. Каждый, кто приехал, провёл умра-той. Если это был той на 200–400 человек, представляете, что потом происходило?
— Я говорю об эпидемиологах в том смысле, что они заболели первыми из врачей. Была информация, что они первыми из медиков взяли удар на себя, потому что начали делать дворовые обходы.
— Да. Была группа, в ней и эпидемиологи были, и врачи первичной медико-санитарной помощи, и т. д. Мы тоже поднимали вопрос о нецелесообразности дворовых обходов, которые говорили о простой устной оценке, основанной на жалобах. Первые медработники пошли на объекты абсолютно незащищёнными, без соответствующей экипировки, без средств индивидуальной защиты, они пошли без «оружия» — без ПЦР-тестов или хотя бы тех тестов, которые тогда использовали разные страны. Если возьмём опыт других, более успешных стран, в частности пример их руководителей, — опыт Южной Кореи, Грузии, то они использовали все методы, у них и ПЦР-тесты, и все виды тестов для того, чтобы понять и оценить эпидситуацию. К сожалению, наши медики пошли на работу без «оружия».
— Наверное, в этом не медики виноваты. Не была готова сама система, да ещё в департаменте были разночтения по поводу отчётов…
— Не отчётов, а наличия ПЦР-тестов. Они неадекватно оценивали. Была ещё одна ситуация, которую могут расценивать как давление, но мы предложили объединить все структуры департамента Госсанэпиднадзора, т. е. СКП, которая в аэропорту находится, национальную лабораторию, в которой производится ПЦР-тестирование, и другие лаборатории. Эпидемиологи должны анализировать, потом представлять результаты. Даже на уровне департамента мы увидели, что не было связи между СКП. Как будто три разных государства. Информация от СКП даётся одна, от лабораторий — другие данные, у эпидемиологов — третьи. Они не собирались и ничего между собой не обсуждали. Это три разные историй, три разных государства. Это ненормально, я с вами согласна. Мы вынуждены были наблюдать за работой департамента Госсанэпиднадзора, потому что понимали, какая ответственность лежит на нас за то, как страна отреагирует на эпидемию, на пандемию. Мы вынуждены были садиться вместе с департаментом Госсанэпиднадзора, приглашать сотрудников СКП из аэропорта, сотрудников лаборатории и эпидемиологов и вместе разрабатывать алгоритм их взаимодействия. Это ненормально. Это ответственность правительства. Это ответственность руководителей Министерства здравоохранения, которые уполномочены обеспечивать и организовывать всю деятельность. Это непосредственная ответственность руководителя Департамента профилактики заболеваний Госсанэпиднадзора Минздрава. Это была уже гражданская позиция и моя ответственность как человека, который курирует или рассматривает в аппарате президента вопросы здравоохранения. Я вынуждена была это делать. Просто сидеть и говорить, что правительство не делает, — безответственно.
— Вы докладывали об этом президенту?
— Конечно. Когда я «десантировалась» в лабораторию, то ночевала в ней, стараясь найти эти реагенты. Вы представляете, они заявку направили в январе 2020 года, в ней говорили о потребности в реагентах, тест-системах COVID-19 и т. д. Тогда это составляло порядка 7 млн сомов. Но ведь цены каждый день менялись. Потом страны начали закрывать границы, использовать свои тесты, реагенты, расходники. Страны стали экономить и вводить ограничения по вывозу. В январе была одна цена, в феврале — другая, в марте — третья цена. Где ответственность тех сотрудников, которые сейчас говорят, что на них аппарат президента давил?
— Не было такого, что вы даёте одни указания, штаб — другие, а подчинённые не понимали, кого слушать, поэтому и сидели, ничего не делая?
— Нет. Во-первых, когда мы давали рекомендации, они не шли персонально от руководителя соответствующего отдела. Мы всё это делали на заседаниях Республиканского штаба. Это не была параллельная система управления. Всё озвучивалось через решение штаба. Я вынуждена была давать информацию на заседаниях штаба. Я представила информацию руководству страны, руководству аппарата президента, своим коллегам, которые работают в аппарате президента, в Министерстве здравоохранения, правительстве и т. д. Хотя я понимала, что это не моя функциональная задача. Это в первую очередь ответственность и задача правительства. Я не могла себе позволить такое безответственное отношение со своей стороны, я вынуждена была этим заниматься.
— Что касается президента. Почему он очень медленно реагировал на ситуацию? Ведь надо было действовать оперативно, а он очень медленно реагировал на те вызовы, с которыми мы столкнулись.
— Со своей стороны не могу сказать, что какой-то информации не было. Всю информацию, которой мы располагали, мы официально направляли через соответствующие служебные записки и представляли на всех ежедневных совещаниях и на заседаниях Республиканского штаба. В какой-то момент я поняла, что становлюсь гонцом плохих вестей, негативной и критической информации. Хотя она соответствовала той ситуации, которая тогда сложилась.
Готовность системы здравоохранения нулевая. Если помните, самые первые заражённые были госпитализированы в условиях стационара. Мы впервые с ними столкнулись, не знали, как заболевание будет протекать у граждан нашей страны, насколько наша система сможет адекватно реагировать на уровень заболевания. Поэтому всех выявленных заражённых COVID-19 госпитализировали в условиях стационара. Вся страна за этим наблюдала. Первый случай выявлен был 16 марта при обходе. С самого первого дня их госпитализировали. Первый протокол клинического поручения был принят 20 марта. Качество протокола обсуждали совместно, в Республиканском штабе и в штабе Министерства здравоохранения. Это был первый протокол, и он создавался с участием ВОЗ, потому что учитывался международный опыт и её рекомендации. Нас интересовала адекватность всех рекомендаций, всего того опыта, который был в мире. В предыдущий раз мы говорили, что нам нужен план готовности, т. е. мы первыми начали его разрабатывать. С января правительство его разрабатывало, приняло его в марте-апреле, а утверждало в мае. Если бы такими темпами разрабатывался и утверждался протокол, мы столкнулись бы с абсолютной неготовностью и халатностью. Мы настаивали на сроках. Весь процесс был организован в январе 2020 года. Мы уже тогда вместе с Министерством здравоохранения и ВОЗ настаивали, чтобы, как только случаи выявят, в первые же дни уже имелся разработанный клинический протокол. Ничего не скрываю и не стесняюсь, буду открыто обо всём говорить. Мы настаивали, чтобы клинический прокол был.
— К гуманитарной помощи вы имели какое-то отношение?
— Лично я — нет. Правительство создавало комиссию, в ней представители аппарата президента тоже были, по-моему. Лично я в процессе не участвовала.
— Вас никто не гнал с работы, вы делали своё дело. Почему внезапно решили уйти? Что повлияло? Вы не выдержали?
— Давайте честно расскажу о причине моего ухода. Я была практически чужой среди своих, своей среди чужих. Я понимала, что я инородный белок для всей системы управления, которую одолел COVID-19. Предложения, который отдел вносил относительно ограничения и проведения противоэпидемиологических мероприятий, связанных с этими странами, нужно было прорабатывать, как и вопросы с ДУМК о том, что надо ограничивать проведение культурно-массовых, спортивных и других мероприятий в религиозных учреждениях и т. д. К сожалению, их тоже не учли. Ещё один момент связан с тем, что ещё в марте наш отдел предлагал ДУМК проработать вопросы установки санитайзеров и очистителей, регулярной дезинфекции и т. д. То есть введения ограничений в проведении намаза. Если температура у человека, то он не должен приходить — запустить систему активного выявления. Эти предложения тоже не были учтены. Мы говорили, что отслеживали эпидситуацию в мире, в стране. Мы подняли вопрос о том, что в Иране, Саудовской Аравии и других странах арабского мира идут вспышки COVID-19. Мы запросили списки тех граждан, которые вернулись из хаджа после 17 февраля 2020 года, для того чтобы установить медицинское наблюдение за ними на дому. Как вы помните, уже было два отдела: отдел мониторинга социального развития и отдел мониторинга гуманитарного развития и взаимодействия с институтами гражданского общества. Вопросы религии относились ко второму отделу. Тогда он представил списки паломников, которые совершали малый хадж с 17 февраля до 11 марта. Были представлены списки, в нём 367 человек, до 400 паломников. Потом была представлена информация от других госорганов, включая правоохранительные. В ней свыше 700 человек приехали из хаджа, где-то с 8 по 13 марта. Уже разные данные. Мы поднимали вопрос бесконтрольной системы управления, которая негативно отражается на эпидситуацию в стране. Когда мы анализировали эпидситуацию внутри страны, эти случаи тоже были связаны с даваатчиками, которые находились за пределами страны, вернулись на родину и бесконтрольно перемещались.
— Кто скрывал это?
— Была такая ситуация, но не знаю, кто её скрывал. Единственное могу сказать о данных: те данные, что представляли коллеги из другого отдела, и те данные, что представляли другие, были абсолютно разными. Мы говорили, что надо учитывать показатели готовности системы к пандемии. Были показатели низкой готовности. Мы предлагали вводить ограничительные меры. К сожалению, наши предложения остались неуслышанными, ситуация превратилась в трагическую. Это первое. Второе, мы также вносили предложения о клинических подходах. Как вы помните, ВОЗ в апреле 2020 года внесла предложение о регистрации и кодировке COVID-19. У нас вся система строилась на ПЦР-тестах: положительный ПЦР-тест — значит, подтверждённый случай и ставится диагноз «COVID-19»; отрицательный результат — это внебольничная пневмония и нужно идти по другой системе. Поскольку основное клиническое проявление COVID-19 — это пневмония, то система здравоохранения должна анализировать все случаи пневмонии. Их нужно включать в статистику, анализировать, адекватно реагировать на это. К сожалению, мы опять остались неуслышанными.
— Только потом объединили статистику?
— Объединили только в июле. Рекомендации ВОЗ были ещё в апреле 2020 года. Я говорила министру здравоохранения и всем заместителям в системе здравоохранения, что они должны проанализировать, пересмотреть, потому что это неправильный подход. Весь мир идёт по этому направлению. Ладно, в статистику не заносим. Но случаи пневмонии должны оставаться во внимании, они должны быть охвачены карантинными и другими мероприятиями, быть в системе реагирования на эпидемию. Однако это тоже осталось без внимания. Даже смена руководства Министерства здравоохранения не изменила ситуацию, хотя была надежда, что новый министр, выходец из службы общественного здравоохранения с опытом, будет оперативнее, профессиональнее реагировать на ситуацию в стране. Однако сопротивления от нового руководства было больше. Его заявления, что за пять дней решат вопрос с эпидемией, совершенно безответственны. Ему доверяли как человеку в серьёзном возрасте, он старше меня, у него много больших регалий, он признаётся обществом, он доктор медицинских наук.
Зародилось недоверие ко мне, якобы я гонец плохих новостей. Зачем быть пустым местом и девочкой для битья в случае чего. Те предложения, которые вносились, не принимались, поэтому я решила уйти. Последняя точка была поставлена, когда мы внесли предложение о системе самовыявления и создали службу 118. Наш отдел совместно с мэрией Бишкека проработал этот вопрос. Я считала, что это — неэффективное использование имеющихся ограниченных человеческих ресурсов системы здравоохранения, что всех просто отправляют на дворовые обходы, «голых», без «оружия» — без тестов, без СИЗов, без ничего. Я говорила, что это следующая цепочка инфицированных и контактных. Был уже опыт других стран, когда инфицирование шло через сотрудников систем здравоохранения. Это был опасный период, этап реагирования на эпидемию. К врачам обращаются все, и если врач или медработник — источник инфекции, то это другой этап, другой уровень распространения эпидемии. Мы думали, что служба 118 будет бесконтактной, ведь люди должны иметь возможность обратиться куда-то и получить доступ к медуслугам, которые государство должно гарантировать гражданам нашей страны. Мы обратились и к фонду «Сорос — Кыргызстан» — спасибо, он поддержал. Мэрия активно заинтересовалась этим. Так горячая линия, система обращений 118 начала работу. Мы выезжали с руководством мэрии Бишкека и с соответствующими сотрудниками в каждый ЦСМ, проверяли наличие СИЗов и т. д. Старались обеспечить их скрининговыми и диагностическими, т. е. ПЦР, тестами, чтобы система могла начать работу. Когда мы провели еженедельный, а потом и ежедневный анализ, то увидели, что очень много обращений из новостроек. К сожалению, многие граждане, которые звонили в службу 118, не желали быть обозначенными, они звонили и обращались только анонимно. Тогда мы предложили системе здравоохранения организовать скрининговые мероприятия, чтобы оценить уровень распространения инфекции, особенно в таких неблагополучных районах Бишкека. Тогда мы видели динамику роста эпидемии в Бишкеке. Мы говорили, что рано или поздно Бишкек подорвётся. Система должна быть готовой. К сожалению, в Министерстве здравоохранения сопротивлялись, например использовать серологические тесты, чтобы анализы взять на ПЦР-тестах. Потом вся страна поняла, что их было недостаточно, после замораживания. Получается, системы выявления не было, они не хотели проводить серологические тесты, а ПЦР-тестирование было ограничено. Вот такой был тотальный непрофессионализм системы госуправления, безответственность. В таких условиях я и приняла такое решение. Помните, когда заместитель министра, курирующий эти вопросы, и сам министр здравоохранения поднимали вопросы о прогнозе? Мы бесконечно говорили, что нам надо прогнозировать. Они сделали прогноз, сказали, что 20–24 апреля будет пик, потом спад, что мы пик проходим. К этой информации зародилось недоверие. Многие страны проводили исследования, использовали разные модели. Тогда была одна инициативная исследовательская группа Оксфордского университета, которая совместно с фондом «Сорос — Кыргызстан» планировала провести такие исследовательские работы для прогноза эпидситуации в стране. Мы обратились к ним, мы были заинтересованы в альтернативном мнении, чтобы понять объективность ситуации. Вы знаете, что эти данные были опубликованы. Прогноз Министерства здравоохранения — на 20–24 апреля, а независимая исследовательская группа показала, что пик возможен в июне-июле, с такими же показателями смертности. Об этом мы говорили в апреле. Мы говорили, что нельзя допускать те же ошибки, что и ранее, что нужно предупредить тот рост заболеваемости и смертности. Поэтому, когда я ушла из аппарата президента и снимали режим ЧП и карантин, я всё равно направляла письма коллегам и говорила, что надо было использовать те индикаторы и показатели, которые использовались во всём мире. Карантин нельзя просто снимать без оценки эпидситуации или готовности системы здравоохранения. Я предложила коллегам принимать решения с учётом опыта других стран, которые поэтапно снимали карантинные меры, — это отсутствие госпитализации с COVID-19 и случаев смерти от COVID-19. Один случай в день — это средний показатель двух недель. Если показатель выше, то нельзя снимать карантинные меры. Наличие свободных больничных коек, особенно с аппаратом искусственной вентиляции лёгких, — это тоже индикатор, который должны были использовать при снятии карантина. Как можно снимать карантин, если у тебя свободных коек нет? Ещё один ключевой индикатор, который во многих странах используется, — это коэффициент распространения COVID-19. Если один инфицированный заражает одного контактного, то это более или менее благоприятно, а если больше одного — то это риск распространения. У нас снимали карантин, когда количество контактных превышало одного человека. В какой-то момент контактных стало большое, при этом непонятно, кто был источником инфицирования.
— Получается, режим ЧП сняли не вовремя?
— Я не могу сказать, вовремя или нет, потому что оценочных мероприятий не было, не было оценки и анализа ситуации. Надо было понять, какова эпидемиологическая ситуация и готовность системы здравоохранения. Сегодня любое снятие карантинных мер предполагает увеличение заболеваемости. Оценка как эпидситуации, так и уровня распространения COVID-19 в стране тоже не проводилась. Если показатели высокие, то нельзя снимать карантинные меры.
Ещё один ключевой момент, на который надо обратить внимание. При снятии всех карантинных мер ВОЗ рекомендовала использовать опыт стран, которые были в этом вопросе успешны. Всё строилось на охвате тестирования. Если охват тестирования достаточно высок, а выявляемость — ограниченна, только тогда можно снимать карантин. У нас тестирование прошли только те, кто был инфицирован, кто сам обращался, кто сам болел или заболевал и кого обнаружили при пересечении границ, и то не всегда. В остальных случаях тестирования не было. В эпидемиологически неблагополучных районах страны можно было интенсивно скрининговые тесты проводить. Их тоже не было. До последнего момента сохранялась монополия государства в системе диагностики COVID-19. Хотя многие страны начали вызывать серологических исследователей. Разрешительную систему для организации проведения серологических тестов тоже поздно запустили. Хотя охват тестирования мог бы быть более широким, мы могли бы оценить эпидситуацию и снять карантинные меры совсем по-другому. Там две ключевые вещи. Пик Министерство здравоохранения или правительство определило на 20–24 апреля, позже сказали, что пик успешно пройден. Потом были сняты карантинные меры без оценки ситуации. Соответственно, такая ситуация возникла позже. К сожалению, эти плачевные, страшные, трагические результаты — это итог непрофессионального подхода к управлению.